И пока пастухи думали, что им делать, он увел Таули к себе.

— Бежим, — прошептал он, — нарты мои полны мяса, упряжка резва. Теперь-то мы найдем край земли. И толмача с собой возьмем.

Он помолчал, с гордостью всматриваясь в лицо друга, и выскочил из чума. Обратно он вернулся с Нанук. Лицо ее было печально.

— До долгой встречи, Таули, — сказала она тихо. — Завтра приедут сваты от шамана. Так сказал отец…

— Что ж, — сказал Таули, — и у шамана есть шкура, которую нужно сделать мягкой.

Девушка заплакала.

— Не плачь, — сказал Таули. — Когда мы узнаем, кого ты любишь всего сильнее на свете, то украдем тебя раньше, чем шаман поднесет свои жирные губы к твоим щекам… Запомнишь ли это ты в своем сердце?

— Запомню, — сказала девушка.

Черные пятна огневищ да поломанные шесты чумов увидел на месте родного стойбища Таули. Палки от таганов указывали на восход. Туда увели русские людей…

Таули, сжав кулаки, ходил по чумовищу и молчал.

— Не надо так, — говорил Пани. — Ты ругайся, и будет легче.

Таули молчал, но по щекам его катились слезы.

И любимая собака его ходила за ним и обнюхивала огневища. У одного из них она присела и, высоко задрав голову, завыла в звонкое морозное небо.

Луна казалась матовой, заиндевевшей. Пани погладил собаку по голове и сказал сочувственно:

— Свой чум узнала. Беду чует. Едем на восход.

Таули подошел к собаке и увидел между ее лап старую отцовскую ступочку для растирания краски. Край ступочки был отбит, а дно потерялось.

— Отец, — прошептал Таули, — отец…

В низком сосняке на берегу Оби они нашли чум старого Окатетто.

— Поживи у меня, — сказал старик толмачу, выслушав Таули.

— Я им отомщу за все, — сказал Таули и, простившись с толмачом и Окатетто, напомнил: — Будет пожар, не забудьте взять поострее ножи и пики…

Ночью Таули и Пани уже были у ворот Обдорска. Пани сунул в руки стрельцу шкуру зайца, и тот, подумав, что это песец, пропустил ясачных самоедов в город.

На площади Таули увидел костер. У костра сидели стрельцы, охраняя пленных бунтовщиков, отказавшихся платить луковую дань в цареву казну. Ежечасно на крыльцо приказа выбегал дьяк и торопливо кричал:

— Сядэев!

Стрельцы выхватывали из толпы ясачного и волокли его в приказ. Через минуту-две оттуда доносился звук батогов и человеческий вопль.

Полумертвого карачея выталкивали с крыльца, и он отползал в сторону, оставляя на снегу кровавые лохмотья своих одежд. Вновь выбегал дьяк и вновь кричал:

— Лагеев!

И стрельцы, подобно ястребам, кидались в угрюмую толпу, отвечавшую визгом и плачем женщин.

Крадучись, узкими улицами Таули и Пани обошли приказ. В маленькое оконце, забитое решеткой, они увидели обдорского воеводу Тайшина. В углу на камнях горел костер.

Отсвет пламени падал на белое лицо человека, сидевшего на скамье. Длинная прямая борода ниспадала на его широкую грудь. Лохматые брови были нахмурены, а красноватые веки вздрагивали, точно от холода.

Приподняв лицо с едва заметной горбинкой на тонком носу, воевода Тайшин провел тяжелым взглядом по оконцу, и старческие губы его пошевелились. Пани поежился от этого взгляда.

— Подвесить! — неожиданно взвизгнул Тайшин, и дьяк, что-то писавший гусиным пером в своей книге, вздрогнул и торопливо перекрестился.

Палач в красной рубахе через крюк в потолке продернул пеньковую веревку. Один конец ее змейкой упал у коротких ног воеводы, другим концом палач связал за спиной руки ясачного. Это был старик с редкими седыми волосами. Спокойно дав связать себя, он вдруг упал наземь и что-то залепетал. Он подкатился к ногам воеводы и стал целовать носки его сапог.

Воевода, не глядя, пнул его в лицо и вновь взвизгнул:

— Подвесить!

Быстро рванув веревку, палач поставил старика на ноги и медленно стал свертывать свободный конец ее в кольцо.

Хрустя, выворачивались суставы рук, и сразу обмякшее тело старика оторвалось от земли и, поворачиваясь, поползло к потолку, точно палач хотел показать ясачному все, чем богат застенок: щипцы, иглы, батоги, кошки, колодки, железные прутья, от десяти ударов коих человек уходил в небытие…

— Говори! — сказал воевода на языке ненця.

Палач опустил веревку. Старик, поддерживаемый ею, стал на колени перед воеводой, но ни слова не слетело с его губ. Веки были опущены. Две скупые слезы висели на ресницах.

— Говори! — приглушенно повторил воевода, и лицо его передернула судорога.

Старик открыл глаза и, шатаясь, приподнялся на ноги. Покачиваясь, он стал лицом к лицу воеводы и посмотрел ему в глаза. Воевода медленно привстал и, оттолкнув ногой скамейку, сжал кулак. Старик улыбнулся и, откачнувшись немного, точно набирая силы для удара, тяжело плюнул в ястребиные глаза воеводы. Палач резко рванул веревку, вновь захрустели суставы старика, но он только мычал и извивался на веревке.

Когда тело его обмякло и вытянулось, палач опустил старика наземь и вытащил из огня раскаленное тавро. Он приложил тавро ко лбу старика, и друзьям показалось, что они чувствуют запах горелого мяса. Лицо Таули почернело от страданий, но он сказал спокойно, как подобает мужчине:

— У тебя есть трут, Пани. Позови людей тундр, и я буду ждать вашего огня. Дерево горит хорошо…

Пани исчез в темноте, а Таули не отрываясь смотрел в оконце, казалось, желая познать всю глубину рождающейся в нем ненависти.

А русские вводили все новых и новых пастухов. Они чинили правеж, и приказный дьяк у огня что-то писал гусиным пером в своей толстой книге.

Неожиданный крик донесся до слуха Таули и замолк. Юноша оглянулся в темноту. Из кривых улиц с факелами в руках бежали люди, а у городской стены метнулся в ночное небо язык пламени, тонкий и длинный.

На колоколенку Сергия Радонежского вбежал человек.

— Ратуйте, люди честные! — закричал он диким голосом и ударил в набат.

Таули метнулся к крыльцу. Он вбежал в приказ и закричал:

— Слушай меня, ненця! Стойбище русских горит!..

Воевода, выскочивший на крыльцо, схватил его за горло:

— Кто поджег?

Но стрельцы смяли их, кидаясь к выходу. Бросив Таули, воевода последовал за стрельцами. В приказе наступила тишина.

Таули, ощупывая двери, отыскал застенок. У костра остывали добела накаленные щипцы. На скамье лежал старик, потерявший сознание. Таули поднял его и посмотрел в угол. Там, скорчившись, сидел дьяк, прикрывая лицо книгой.

Таули положил старика на солому у стены и подошел к дьяку. Дьяк поднял над собой книгу, точно защищаясь ею, и затрясся от страха.

— Не я! Не я! Не я! — завопил он и закрыл глаза.

«Русский, а трус», — удивился Таули.

— Не бойся, — сказал он и взял из рук дьяка книгу. Книга была с деревянными корочками и медными застежками. — Что это такое? — спросил он удивленно.

— Это запись правежа, — по-ненецки ответил дьяк, — все грехи ясачных самоедов в ней записаны.

— У пастухов и так много горя, а тут еще и грехи их записывают, — сказал Таули и, разорвав книгу надвое, кинул ее в огонь.

Она вначале зачадила; он ткнул ее щипцами, и она вспыхнула.

Таули посмотрел на костер. Он выбрал из него самые крупные головни и разнес их по комнатам приказа. В дыму и чаду запылавшего приказа он вытащил трупы пастухов на крыльцо и осмотрелся.

Черным плащом распластался позади него дым. Потрясенные призраком смерти, видели ясачные бледное лицо Таули, освещенное пламенем костров.

— Таули! — закричали они. — Таули!

Ибо кто в тундре уже не знал Таули.

— Таули! — крикнули они, и толпа стрельцов ринулась к приказу.

И Таули крикнул:

— За мной, ненця! За мной, хасово!

И, выхватив из рук старика боевой лук, изрубцованный крестиками от конца до конца, он выскочил на площадь.

Костры померкли от зарева пожарищ. Над ними, над городом, обезумевшим от страха, неслись звуки набата, и женский отчаянный крик повис над толпой: