Сегодня, в пятницу, я стоял на станции Слоан-сквер. Ливерпул-стрит и Слоан-сквер — станции совсем разные, в известном смысле слова даже антиподы. Слоан-сквер простая, ярко освещенная станция, и ее непритязательная современность радует душу, тогда как Ливерпул-стрит — станция огромная, в ней есть что-то угрожающе метафизическое. И бары на этих станциях тоже разные: на Ливерпул-стрит вы, по сути дела, стоите на платформе со стаканом в руке, тогда как на Слоан-сквер смотрите на поезда из окна бара. Итак, я принял требуемое количество горячительного в этом ярко освещенном, уютном убежище и прибыл к Томми в половине восьмого. Томми обладала несколько более развитым чувством стиля, чем Кристел, и квартирка ее была уютной и хорошенькой, хоть и заставленной. У нее есть телевизор, но она накинула на него кашемировую шаль, как только я вошел. (Я терпеть не могу телевидение. Мне говорили, что средний человек проводит сейчас двенадцать лет жизни у телевизора. Чего же удивляться, если нашей планете приходит конец.) Томми, как ребенок, собирала «хорошенькие вещицы», всякую дешевку из Японии и Гонконга, предметы эпохи королевы Виктории, разнообразный хлам из лавок старьевщиков — вазочки, тарелочки, раковины, веера, фигурки, изображения животных, занятные безделицы, на которые никто, кроме нее, не польстился бы. Все дешевое и кричащее притягивало ее. (Отсюда и ее страсть к театру.) Квартирка была буквально забита барахлом. (И при этом — вычищена, вылизана.) Вполне возможно, что Томми, как многих женщин с несложившейся судьбой, привлекала просто сама процедура хождения по магазинам. Она без конца покупала дешевые украшения, дешевую одежду, никогда ничего стоящего, что имело бы какой-то вид, — просто разную разность, которую она надевала в зависимости от настроения. Руки ее всегда были унизаны кольцами. А платья, по-моему, у нее не было ни одного. В тот вечер она надела кричаще-желтую юбку в складку, зеленые колготки и длинный темно-синий свитер с кожаным поясом; шею ее украшало ожерелье из черных стеклянных бус с медальоном из гагата. Томми была тоненькая, изящная, но особой красотой не отличалась, если не считать глаз и ног. Глаза у нее были продолговатые, слегка миндалевидные, совсем иные, чем у Кристел, ибо у той они были большие и круглые, как у кошки. Ноги у Томми были длинные, стройные. У женщин ведь бывают иногда безупречные ноги — как раз такими ногами и обладала Томми. Я никогда ей этого не говорил. Старался по возможности не давать ей козырей. Лицо Томми уже утратило свежесть юности, а на щеках заметнее проступили оспинки. Мне это казалось даже привлекательным, хотя опять-таки ей я никогда ничего такого не говорил. Тускло-каштановые волосы крутыми природными завитками обрамляли лицо, свисая до плеч. Говорила она высоким голосом, намеренно четко, с мягким шотландским акцептом. У нее были маленькие, изящной формы, ротик и носик; оба они обладали способностью придавать Томми поразительно упрямое, надутое выражение, что делало ее совершенно отталкивающей.

— Ну, так почему же ты не уходишь? Почему ты сидишь тут и пьешь, когда, судя по запаху, ты уже достаточно выпил? Ты изводишь меня, хотя, конечно, делаешь это просто так, без всякой задней мысли, да? Мы ведь по-прежнему мы, верно, дорогой? Верно?

— Нет, — сказал я. — По-моему, уже нет.

— Разве тебе не лучше быть здесь с женщиной, которая тебя любит, чем на улице под дождем и ветром? Разве не так, не так? Ах, до чего мне больно слушать эти твои непонятные угрозы, ты прямо как гангстер какой-то, специально портишь наши свидания, сидишь тут, и пьёшь, и дуешься, и все портишь, и не хочешь подарить мне еще один день, — ну почему бы нам не встречаться еще и по средам?

— Ты же знаешь, что мы не можем встречаться по средам.

— Почему? Только потому, что ты так постановил? Мне надоело жить по твоим правилам, я устала. Среда не подходит. А почему, собственно, я не могу быть с тобой и по средам?

— Среда — это особый день.

— Чем же среда — особый день?

— Среда — это мой день для меня.

— Тебе же плохо, когда ты один, — сидишь и киснешь. Ведь верно, верно?

— А я люблю сидеть и киснуть.

— Ни за что не поверю. Ты законченный лгун. Я не верю, что ты встречаешься с мистером Данкеном по понедельникам. И не верю, что по средам ты сидишь один. У тебя кто-то есть.

— Ох, Томазина, дорогая моя, зачем все усугублять, — не будь такой глупой и вульгарной и, пожалуйста, пожалуйста, убери это отвратительное воинственное выражение с лица. Я так устал.

— Устал! Устал! Я тоже устала.

— Но ты же весь день ничего не делала — только таскалась по магазинам и покупала всякое барахло.

— Я писала свою лекцию к понедельнику.

— Ха-ха.

— И потом делала куколок из перчатки.

— Куколок из перчатки — Бог ты мой! Мы сами — куколки из перчатки.

— Прекрасно. Можешь издеваться над тем, что я делаю. А я буду издеваться над тем, что делаешь ты.

— Я ведь в этом ничего не понимаю.

— И у тебя кто-то есть. Лора Импайетт. Ты встречаешься с ней по средам. Я знаю таких женщин — она коллекционирует мужчин и теперь охотится за тобой.

— Не будь занудой и не бросайся, как кошка, на других женщин. А то я начинаю думать, что ваш пол в самом деле отстает в развитии.

— Я вовсе не бросаюсь, как кошка, и говорю не вообще, а про конкретного человека!

— Это не довод, и криком ничего не добьешься.

— Ты специально выводишь меня из себя, чтобы потом унизить.

— Не моя вина, если у тебя интуитивное мышление, а не логическое. Женщины, говорят, гордятся этим.

— Если бы мы чаще встречались, мы бы меньше ссорились. Мне необходимо чаще видеть тебя. Я буду приходить к тебе на службу.

— Если ты хоть раз это сделаешь, больше ты меня не увидишь.

— А когда мы будем перекрашивать квартиру, как ты обещал? Ты говорил, что для мужчины нет более всепоглощающего и бездумного занятия, чем красить квартиру.

— Томми, так больше не может продолжаться.

— А я и не хочу, чтобы так продолжалось. Я хочу выйти замуж за тебя. Хочу иметь ребенка. Мне ведь уже тридцать четыре года.

— Я знаю, что тебе тридцать четыре года! Ты достаточно часто об этом говоришь!

— Ты отнял у меня годы жизни.

— Всего три года, моя дорогая.

— Ты обязан расплатиться за них.

— Никто за такие вещи ни с кем не расплачивается.

— Ты преследовал меня…

— Не передергивай. Это ты преследовала меня.

— Я хочу ребенка.

— Ну, так пойди и сделай его с кем-нибудь еще.

— Ты выражаешься так грубо, так вульгарно, пользуешься таким отвратительным словарем специально для того, чтоб сделать мне больно. Так ведь? Так ведь? Так ведь?

— Да перестань ты задавать мне эти идиотские, никчемные вопросы!

— А теперь кто кричит?

— Ты просто уходишь от спора, не желаешь слушать ничего, что тебе не правится.

— Я что-то не заметила, чтоб мы спорили. Я люблю тебя. И мне не нужен чей-то ребенок. Я хочу иметь ребенка от тебя…

— Ну, а я не хочу иметь этого чертова ребенка и не хочу жениться, и раз ты хочешь того и другого, значит, мы должны расстаться.

— Мы не можем расстаться.

— Если бы я мог заставить тебя поверить, что можем, все было бы в порядке.

— Вот почему я никогда этому не поверю. Мы оба друг для друга — последний шанс.

— Возможно, я — твой последний шанс. Но ты — не мой последний, слава тебе Господи! Послушай, Томми, отпусти ты меня. Пусть это будет кусок, отрезанный чистым ножом, а не мясо, выдранное с кровью.

— Ты теперь никогда не бываешь со мной хорошим…

— Как же я могу быть хорошим, когда я в капкане?

— Ни в каком ты не в капкане — так ведь про кого угодно можно сказать. Мы с тобой оба могли бы быть свободны, если бы…

— Кто тебе вообще говорит про свободу?

— Ты, ты же сказал, что сидишь в капкане.

— Плевал я на свободу, по моему глубокому убеждению, никакой свободы нет — просто мне не правится чувствовать себя связанным по рукам и ногам.