— Кто это — «они»?

— Как кто — они?

— Вы сказали «они» зовут вас Бисквитик. Кто — они?

— Мои… друзья…

Голос, манеры сбивали с толку. Она не казалась человеком образованным, в ней даже была какая-то застенчивая простоватость. И однако же держалась она уверенно, с исполненной достоинства прямотой, которая сама по себе уже является признаком культуры, и — ни следа хихикающей развязности начинающей проститутки. Она улыбнулась, явно забавляясь моим озадаченным видом.

— Но, Бисквитик, — сказал я, — почему именно я заинтересовал вас? Почему я?

— Я видела вас в метро. Возможно, поэтому.

— Да, возможно. И возможно, у меня на шее висел плакат с моим именем. И возможно, вы сразу решили, что я самый привлекательный мужчина в Лондоне. Я знаю, что я высокий, красивый малый — ну, по крайней мере высокий. Словом, нет, этот номер не проходит. Сделайте еще одну попытку.

— Я видела вас в баре на станции Слоан-сквер.

— Может, и видели. Но почему вы пошли за мной и откуда вы узнали мое имя? Бисквитик… послушайте… можно взять вас за руку? — Я осторожно, но решительно завладел ее длинной изящной кистью, такой тонкой, что, казалось, она сейчас сломается в моих пальцах. А взяв ее руку, сразу почувствовал, как во мне шевельнулось старое, словно мир, грубое мужское желание, которое все время было тут, но сдерживалось удивлением.

Она смущенно рассмеялась. Продолжай я считать ее расчетливой проституткой, один этот смех уже доказал бы, что я не прав. Она отвернулась, на удивление сильными пальцами разжала мою руку и, выдернув у меня свою ладонь, слегка отодвинулась и встала.

— Теперь мне пора.

— Бисквитик! Вы не можете так уйти! Вы даже не назвали меня «Хилари»!

— А разве следовало?

— Да, конечно. Если я зову вас «Бисквитик», вы должны звать меня «Хилари». Такое уж правило.

— Хилари…

— Отлично. А теперь вы пойдете со мной, и мы выпьем и пообедаем, вы расскажете мне, в чем тут секрет.

— Нет, я должна идти. Мне нужно назад.

— Куда — назад? Почему? Вы что, должны идти к ним?

— Я вас не понимаю. Я должна идти. Простите меня. О да, да, простите. — Впервые в ней появилось что-то от иностранки.

— Я не прощу вас, если вы вот так вдруг исчезнете. Где вы живете? Где я могу вас найти? Когда я вас снова увижу? Мы ведь увидимся снова, верно? Бисквитик, ну, пожалуйста…

— Да. Снова. Да.

— Обещайте мне. Поклянитесь. Поклянитесь… Поклянитесь Биг-Беном.

Она рассмеялась.

— Клянусь Биг-Беном, что мы снова увидимся.

— Дайте мне ваш адрес.

— Нет.

— Тогда разрешите мне дать вам что-нибудь. Какую-нибудь безделицу, которая служила бы потом доказательством, что все это не приснилось нам во сне. О Господи… что же… — Я встал, нагнулся и поднял с мокрых плит камешек. Гладкий, темный, продолговатый. И вручил ей.

Это, казалось, взволновало ее больше, чем все, что было до сих пор.

— О, благодарю вас, премного благодарю…

— Собственно, доказательство нужно мне, а не вам. Разрешите проводить вас.

— Нет. Вы должны оставаться здесь. А я уйду.

— Но как же я разыщу вас? Или вы снова придете ко мне, придете на квартиру?

— Да, приду.

— Потому что поклялись Биг-Беном.

— Да, да.

— Когда?

— Мне надо идти. А вы оставайтесь здесь. — И она пошла прочь, сначала пятясь, потом то и дело оглядываясь через плечо, словно пригвождая меня к месту своим взглядом. Она уходила, держа камешек в руке, держа его на расстоянии от развевавшихся пол своего черного макинтоша. Наконец каменный павильон у выхода из парка скрыл ее из моих глаз, и она исчезла в направлении Бейсуотер-роуд. Как только она ушла, я бросился бежать. Обогнул павильон и помчался к калитке, ведущей из парка. Должно быть, она тоже побежала. Во всяком случае, ее нигде не было видно среди толпы, шедшей в обоих направлениях по мокрым тротуарам. Я кинулся в одну сторону, другую, несколько минут искал, высматривал, но ее и след простыл. Она исчезла.

Суббота — день, отведенный мною для Кристел. Я обычно отправлялся к ней довольно рано — около половины седьмого. Раз в месяц, отдельно, приезжала и Томми (ей не разрешалось приезжать со мной), выпивала что-нибудь накоротке и исчезала по моему кивку около десяти минут восьмого. Не желая упустить ни минуты из бесценного общения со мной, она всегда приезжала первой. Они с Кристел не были природой предназначены понимать или любить друг друга, но девушки они были славные, обе обожали меня, а потому вынуждены были ладить. Каждой, конечно, хотелось, чтобы я принадлежал только ей одной, но они тактично разграничили сферы влияния, так что конфликтов почти не бывало. Собственно, тактичностью отличалась главным образом Томми. Она отвела себе более скромную роль, и у нее хватало ума понимать, что наши отношения с Кристел ничто не изменит. Томми знала, что сделай она один неверный шажок, и с ней все будет кончено. И она ни разу не допустила неверного шага. Должен признаться, что я немного рассказывал Томми о моем детстве, но лишь в самых общих чертах и по возможности — без эмоциональной окраски. И, конечно же, доверительных бесед между Томми и Кристел никогда не было. Обе побоялись бы таких бесед. Но, как я уже говорил, они были славные девушки и по-доброму относились друг к другу.

Я находился в странном состоянии. Цепь ошеломляющих событий, происшедших утром, вызвала у меня какое-то своеобразное нервное возбуждение. Лора говорила, что я ненавижу новизну. Это не совсем так. Сам я никогда ничего не менял, однако перемены неизменно освежали меня. Какая прелестная странная гостья, и что мог означать ее визит? Хоть и редко, но в жизни моей случались разные вещи — это могло быть что угодно, даже нечто куда более тривиальное, чем то, что произошло сейчас, — вызывавшие у меня ощущение, что я еще могу спастись. Неужели любая мелочь должна быть зловещей, любой неожиданный посетитель — из тайной полиции? Неужели на свете уже не осталось ярких невинных неожиданностей, способных будто электрическим током пронизать мою истасканную травленую шкуру? А, может быть, — собственно, скорее всего так оно и будет, — вся эта история не принесет ни радости, ни беды и окажется просто бессмыслицей. Быть может, я уже получил от Бисквитика лучшее, что она способна мне дать. Быть может, я уже все от нее получил. И сейчас, вечером, подходя к Норс-Энд-роуд, я почувствовал, как меня заполняет глубокая тревога по поводу Кристел, вытесняя из памяти странный образ молодой индианки.

Кристел жила в довольно большой комнате, которая могла бы быть вполне приятной, если бы ее обитательница имела хоть слабое представление о том, как украсить свое жилье. Комната освещалась яркой лампой в центре потолка, а кроме того, там была еще темная лампа с абажуром из пергамента, по которому плыл съежившийся корабль, — ее зажигали для гостей. Был там деревянный стол, который накрывали скатертью только по субботам, и буфет из блестящего полированного дерева, на котором стояли в ряд эбеновые слоники. Была там узенькая кроватка Кристел, застланная зеленым атласным покрывалом. Были там два кресла из комиссионной лавки и три стула с прямыми спинками, а также темный тоненький вытертый ковер, который словно прирос к полу. На выцветших обоях просматривался рисунок, который ни один разумный — уж не будем говорить здравомыслящий — человек не мог придумать. Там был радиоприемник, но не было телевизора. Я не разрешил бы Кристел завести телевизор. А то еще наберется всякой чепухи — уж лучше благопристойное неведение, чем такой учитель. А кроме того, телевизор для меня был связан с приютом, где я пристрастился к нему и где запрещали смотреть передачи в качестве наказания, которое часто применялось и было куда более действенным, чем розги.

Когда я вошел, обе женщины тотчас поднялись. Томми казалась очень озабоченной и взволнованной, пока что-то во мне не успокоило ее. Обе понимали меня, как собака понимает своего хозяина, по всей вероятности, подмечая крошечные детали в моем поведении, о которых я сам даже не догадывался.