— Ты по-прежнему хочешь видеть младенца Христа на Риджент-стрит?

— О-о… дорогуша моя… ты уже подал прошение?

— Я его еще не написал.

— А ты непременно должен уйти со службы?

— Конечно.

— Но тебе ведь не обязательно встречаться с ним.

— Он же будет в департаменте. И будет знать, что я тоже там. — Только тут мне пришло в голову, как это ужасно для Ганнера — обнаружить, что я, словно насекомое, словно некий отвратительный жучок, засел в его учреждении. — Самое меньшее, что я могу сделать, — это уйти до того, как он появится, не напоминать ему о том, что я существую.

Толстое, почти квадратное лицо Кристел сморщилось от волнения, горя и любви. Ее пушистые ярко-рыжие волосы были спутаны, словно она весь вечер крутила их между пальцев. На этот раз она не сняла очков, и ее увеличенные стеклами золотистые глаза смотрели в другой конец комнаты на эбеновых слоников, маршировавших но буфету, в то время как рука сжимала мою руку. Лора месила мою руку, Бисквитик зарывалась в нее. Кристел же держала мою руку твердо, крепко — так, наверное, держат руку человека перед расстрелом.

— Я скоро найду себе другую работу, — сказал я. — А если мне не удастся, вы с Артуром будете меня содержать! Так что с голоду не помру.

— Если бы тебе было легче от того, что я перестала бы встречаться с Артуром…

— Не будь идиоткой, Кристел! Будь я уверен, что ты счастлива и что о тебе заботятся, я бы…

— Что?

— Ну, я бы не покончил с собой, нет. И даже не эмигрировал бы. Возможно, я женился бы на Томми.

— Мы тогда потеряем друг друга, — сказала Кристел. Она выпустила мою руку и повернулась ко мне лицом.

Сняла очки и посмотрела на меня своими прекрасными, бесхитростными, незащищенными, близорукими глазами.

— Не говори так, дорогая. Ты же знаешь, что мы не можем друг друга потерять. Мы с тобой — единое целое.

— Я так боялась. Вчера вечером внизу был какой-то странный шум.

— Ах, глупости. — Прежде у Кристел никогда не было подобных страхов. Или, скорее всего, были, но только она не хотела волновать меня и никогда не говорила о них.

— Все вдруг стало таким страшным. Ох, если бы ничего не произошло, если бы он снова не появился. Я чувствую: прошлое уничтожит нас, что-то страшное вылезет из прошлого и нас проглотит.

— Прекрати, Кристел. Я просто перейду на другую работу — ничего больше не произойдет.

— Я чувствую, что ты в опасности. Я вчера молилась за тебя. Как бы я хотела действительно верить в Бога.

— Молись — и Бог появится. Должен же кто-то услышать твои молитвы. Я поведу тебя на Риджент-стрит, и мы посмотрим на младенца Христа и поужинаем где-нибудь, хорошо, как в тот раз. Ох, Кристел, до чего же я хочу, чтобы ты была счастлива. Если бы я был уверен, что ты счастлива, я бы радостно вздохнул и перестал существовать.

— Ну, как же я могу быть счастлива, когда я знаю, что ты все время, все время страдаешь из-за того, и теперь это настигло нас, точно… точно некий мстительный демон…

— Ничего подобного, Кристел. Уж лучше молись. Знаешь, что написала мне милая старушка Томми? Она написала, что прощает меня от имени Господа!

— Но ты же ничего не говорил Томми?

— Нет. И никогда не скажу. Что бы ни случилось. Кристел, послушай. Я ведь и тебе ничего не говорил. Я рассказал только Артуру.

— Рассказал Артуру — когда?

— Вчера вечером.

— Все?

— Да.

— О Господи… — вырвалось у Кристел. — О Господи… — В больших золотистых глазах появились слезы. Я был потрясен.

— Но, Кристел, мне казалось, что ты это одобришь, что ты будешь довольна… я думал… раз ты собираешься замуж за него… с моей стороны это было жестом… и потом он такой… и мне просто надо было кому-то рассказать… а ты не хотела, чтобы он знал?

— Нет. Я не хотела, чтобы он знал. Не хотела, чтобы кто-либо знал. Не хотела, чтобы это существовало, как что-то известное людям. Я хочу, чтобы этого словно не было вообще. Меня и привлекало в Артуре как раз то, что он не знал….

— О великий Боже! — вырвалось у меня. Я обозлился. Неужели я всю жизнь должен считаться с уязвимостью Кристел? А она была до глупости легко ранима. — Возьми себя в руки, Кристел. Ведь все это в самом деле случилось. Скрывай не скрывай, случившегося не перечеркнешь! Ты не должна считать, что Артур стал от этого хуже. Просто пора ему становиться взрослым. И тебе пора. В мире бывают страшные вещи. Да и вообще Артур должен знать, что его будущий шурин — убийца!

— А что он сказал?

Что он сказал? Я не обратил особого внимания на то, что сказал Артур, — главное для меня было выговориться, и большую часть времени я даже не сознавал, что Артур вообще существует.

— Неважно, что он сказал. Болтал что-то насчет прощения. А ну, Кристел, перестань плакать. Неужели, помимо всего прочего, я должен терпеть еще твои чертовы слезы!

Кристел руками вытерла глаза и принялась шарить под юбкой, ища платок, который она, как маленькая девочка, держала в панталонах.

— Как бы мне хотелось, чтобы мы все еще верили в Иисуса Христа — тогда он мог бы смыть с нас грехи наши.

— Смыть кровью агнца. Помнишь эту старую дребедень? Омовение в чужой крови — с какими отвратительными образами можно беспечно мириться в детстве. Волны крови Иисуса Христа, словно могучее море, снова и снова катятся, омывая людей.

— Не кровь Христова, а его любовь омывает людей.

— Ну, а раз Христа нет, придется твоей любви спасать меня, Кристел. Так что не переставай молиться, хорошо?

Был понедельник, вторая половина дня (похоже, что по воскресеньям никогда ничего не происходит, но потерпите немного), темнело — желтоватый сумрак, царивший весь день, начал сгущаться, превращаясь в желтоватую мглу. Круглый лик Биг-Бена оставался освещенным весь день. Я сидел за столом, смотрел на этого своего друга и пытался составить прошение об отставке. Мысль о том, что надо искать другую работу и притом быстро, поскольку никаких сбережений у меня не было, наполняла меня страхом, лишала сил и вызывала желание ни о чем не думать. Кто-то (Реджи?) стянул мое вечное перо, и я мучился, сражаясь со стальным пером, которое купил в магазине и которое то и дело прорывало бумагу или весело делало кляксы.

Воскресенье кое-как прошло. Я дважды ходил в кино, а в промежутках — напивался. Я также много гулял. Гулять можно по-разному. Я гулял с особой, отвлеченной грустью, неизменно сопутствующей прогулкам по Лондону, — так я гулял и раньше, только сейчас я проделывал это сосредоточенно, как ритуал. По-русски нет единого слова, выражающего движение. Надо непременно указать, идет человек или едет, да еще есть глаголы совершенного и несовершенного вида для обозначения действия повторяющегося или единичного, и все — разные. Мое гуляние в то воскресенье заслуживает особого слова, которое отражало бы его коренное отличие от других прогулок.

Когда утро понедельника подходило к концу, у нас на работе появился один из Артуровых «несчастненьких» — он только что вышел из тюрьмы и потому срочно напился, а теперь явился к Артуру за деньгами, чтобы напиться совсем уж вдрызг. Я помог Артуру выпроводить его из здания. Артур вышел с ним и не вернулся — по всей вероятности, не сумел избавиться от своего захмелевшего дружка, а возможно, решил отвести его в какое-нибудь подходящее убежище. Швейцар, тщетно пытавшийся воспрепятствовать вторжению, сообщил об этом Фредди Импайетту, который пришел ко мне, точно я был во всем виноват, и устроил разнос под приглушенное хихиканье Реджи Фарботтома и миссис Уитчер.

Однако после обеда атмосфера переменилась и отношение ко мне стало более уважительным. Когда я вошел в комнату, Реджи оживленно делился чем-то с миссис Уитчер. При моем появлении оба умолкли и уставились на меня.

— Послушайте, Хилари, правда, что вы и Джойлинг — старые друзья?

— Нет.

— Вот видите, Реджи, я ведь говорила вам — этого не может быть.