— Прошу вас, попытайтесь понять…

— Вы тоже не смогли бы это выдержать. Ваши эмоции погубили бы вас. В конце концов вы признались бы ему во всем.

— Это ведь будет нечто абсолютно особое, ничего подобного никто никогда не делал и не замышлял. И, возможно, это только благодаря вам, благодаря тому, что существует между вами и мной. Никого другого я о такой немыслимой вещи и попросить не могу. Если вы не поможете мне, не поможете нам, — никто не поможет.

— О, я знаю. Я рыцарь, давший обет, помазанник, жертвенный агнец, если угодно. Но я сомневаюсь, чтобы эти высокие понятия произвели впечатление на Ганнера, если он все узнает.

— А он и не узнает, не может узнать. Мысль о том, что вы отец ребенка, никогда не придет Ганнеру в голову, никогда не привидится даже в самых диких снах. Подумайте сами! Так что мы будем в полной безопасности.

— Ох, Китти, милая, нежная, вы живете в мире фантазий. И я живу там вместе с тобой, и, прошу тебя, прошу тебя, пусть это продлится хоть немного дольше.

— Ничего сейчас не решайте, — сказала она. Она смотрела на меня с таким неуемным отчаянием, лицо ее стало жестким, каким я никогда прежде его не видел. Я снова взял ее руку и вцепился в нее, точно в слепящем буране. Я почувствовал, что к нам возвращается ощущение времени, времени, несущего ужас, времени, несущего смерть. Китти быстро взглянула на свои часики.

— Вам уже пора?

— Нет еще.

Мы смотрели широко раскрытыми глазами друг на друга. Легкость, радость, даже безумие куда-то исчезли. Я почувствовал холодный перст неизбежной судьбы — ничего трагического, только ощущение медленно наваливающейся на тебя всесокрушающей массы множества обстоятельств, которые ежедневно напоминают о пределах человеческих.

— Хилари, не говорите ничего окончательного. Просто обдумайте хорошенько две идеи, которые я вам изложила, два моих плана. Все это так трудно и сложно, быстро мы ничего не можем решить, придется подумать и снова встретиться и…

— Да, конечно, как скажете… да, да, мы должны подумать и снова встретиться… Но, Китти, сердце мое, вы же понимаете, верно, что ваши два плана несовместимы? Это только сейчас стало мне ясно.

— Несовместимы?

— Да. Мы не можем осуществить оба этих плана. Возможно, мы не в состоянии будем осуществить ни один из них. Но уж оба — это исключено.

— Почему?

— Китти, да посмотрите же и подумайте. Ведь если я стану вашим любовником, по каким бы там ни было высоким, и святым, и направленным прежде всего на благо Ганнера мотивам, разве смогу я встречаться с ним в качестве друга? Разве я смогу приходить в ваш дом, как вы это столь прелестно описали, держа за пазухой такой камень? Это невозможно, я возненавижу себя и… нет, нет… Если же мы будем встречаться втроем, как друзья, я не смогу быть вашим любовником… и вы, конечно же, не могли думать об этом, замышляя свой первый план, — нет, нет. А если я попытаюсь подарить вам и Ганнеру ребенка, тогда я навсегда должен исчезнуть из вашей жизни после того, как дело будет сделано.

Китти посмотрела куда-то вдаль, потом вниз, потопала сапогами по лужице растаявшего снега, которая образовалась на полу павильона. На улице по-прежнему светило солнце, мы были по-прежнему одни в этом убежище, залитом отраженным от снега светом.

Она молчала. У меня было такое ощущение, что она сейчас заплачет.

Я быстро произнес, пытаясь призвать на помощь безумие:

— Это будет, конечно, великолепный финал, верно? Как конец «Хасана».[62]

— Как что?

— Неважно. Но похоже, милая моя любовь, что вам придется выбирать — то есть нам придется выбирать между, ну, всем, но на короткий срок, и не очень многим, но надолго, между унылой жизнью и яркой смертью. Это вовсе не значит, что я считаю любой из этих планов осуществимым. Я просто не знаю, что и думать, я еще не знаю, чего я хочу… О Господи, ох, моя дорогая, какое все это безумие, какое безумие окружает нас. Вы говорите, что мы можем ничего не опасаться, потому что Ганнеру и в голову не придет подобная дикая мысль. Вы хотите сказать, что вы можете ничего не опасаться. А мне придется навеки исчезнуть, иного выхода у меня не будет.

И сколько, вы думаете, потребуется времени, чтобы вы забеременели? Сколько раз вы разрешите мне переспать с вами до того, как забеременеете? Семь раз? Семижды семь?

— Хилари, не надо так. Не надо считать это безумием. Да и вообще, по-моему, я с вами не согласна. Я уверена, что есть какой-то выход…

— Иметь все? Нет.

— Я сама не знаю. Только, пожалуйста, не идите так вдруг против нас.

— Против нас? Против кого это — нас? Вас и меня? Вас и меня и Ганнера? Вас и Ганнера и ребенка? Опять вы смотрите на часы.

— Хилари, я спешу. Я должна вернуться к завтраку.

— А кого вы ждете к завтраку?

— О, какого-то члена парламента из либералов.

— А что вы будете есть?

— О… тушеное мясо с карри…[63]

— Вы, наверное, едите карри каждый день. Хорошо, дорогая моя, бегите. Нельзя заставлять ждать столь важных особ, верно?

— Пожалуйста, постарайтесь…

Мы поднялись. И вдруг кинулись друг другу в объятия, точно хотели слить наши тела и наши души, вцепились друг в друга, отчаянно пытаясь забыть, что мы два нелепо укутанных предмета. Меховой капюшон Китти, отстегнувшись, упал на пол. Я почувствовал, как ее сапог прижался к моей ноге. Я неловко пытался расстегнуть пальто, чтобы ощутить ее тело, и другую руку пытался просунуть под ее пальто. Наши скулы касались друг друга, ее волосы щекотали мне рот. Я крепко прижал ее к себе и поцеловал и почувствовал ответный поцелуй. Губы у нее горели. Потом она отстранилась от меня. Я увидел, как она одним взмахом подняла с полу меховой капюшон, как покрасневшими, дрожащими пальцами принялась застегивать пуговицы пальто.

— Ох, Китти, я так люблю тебя, прости меня, прости…

— Я тоже тебя люблю. Не могу ничего поделать.

— Китти, не будем терять друг друга. Если бы только можно было не терять друг друга…

— Мы не должны друг друга терять. Послушай. Не надо ни с чем спешить. Не надо. Давай все обдумаем…

— Когда я снова тебя увижу?

— Приходи… приходи во вторник в шесть часов на лодочную пристань.

— Я там буду. А теперь иди, милая, иди…

И она ушла. А я постоял еще какое-то время. Сердце у меня колотилось. Дыхание вырывалось судорожными толчками, конвульсивная дрожь пробегала по телу, томимому желанием. От солнца, проникавшего внутрь павильона сквозь дверь, мокрый пол слегка курился, и сейчас я услышал, как с крыши, подтаивая, стекает, журча, вода. Ручеек воды стекал по стене, и я даже не заметил, что спина моего пальто намокла. Я надел кепку и поежился от сырости. В ту минуту я так отчаянно желал Китти, что ради воплощения ее «последнего решения» готов был претерпеть любые муки. Овладеть ею, а потом уйти, умереть. Вот это было бы идеальное завершение жизни.

Однако, немного позже, когда я медленно шел по Каменному саду, глядя вдаль мимо фонтанов, где белая ледяная кромка стала мягкой, влажной и серой, в слепящее голубое небо над озером, на меня снизошло прозрение. Конечно же, возникшие перед нами трудности куда труднее, чем мы оба могли себе представить. И возможностей существуют не две, а четыре. Я могу стать любовником Китти и исчезнуть; я могу стать другом ее и Ганнера и остаться — или я могу стать любовником Китти и продолжать посещать дом Ганнера. Тайная связь — с нею, связь на виду — с обоими. Такое возможно. Может, именно этого она в конечном счете и хотела. Была еще четвертая возможность — просто исчезнуть. Раз и навсегда — сейчас. И больше ничего. Ни встреч, ни размышлений, как быть дальше. Никакой Китти. Никакого Ганнера. Ничего. Разве я не сказал ей, что уже сделал свое дело? Разве все уже не позади? Мне предстояло сделать последний выбор. И вот по мере того, как я глядел на зыбкое небо и сверкающую воду, в голове моей начала формироваться страшноватая мыслишка, начала расти уверенность в том, что скоро я уже точно буду знать, какую из этих четырех возможностей изберу.