— А что такое калым? — спросил Владик и вдруг закричал на Верку: — Да замолчи ты!

И Верка неожиданно замолчала и замерла, всё так же вытаращив глаза и вцепившись в свои волосы.

— Калым? А выкуп, деточка, деньги, — объяснила старушка. — Они ж, окаянные, для того и хватают хозяйских собачек, чтобы, значит, на пол-литра заработать. Вы бегите скоренько, они за амбарами дожидаются.

И они помчались к базару. Верка всхлипывала и подвывала на ходу, а Владик, задыхаясь от быстрого бега, время от времени говорил ей: «Цыц!» Они влетели в широко раскрытые по случаю воскресного дня ворота и стали проталкиваться через пёструю и шумную толпу покупателей и продавцов. Вот и амбары — теперь они кажутся низенькими и нестрашными, не то, что ночью. Пробежать между ними, выскочить через калиточку в переулок… Так и есть, у самого забора стоял зелёный грузовичок с фанерным кузовом. Из него доносились лай и визг. А рядом, поставив ногу на ступеньку, возвышался тот самый дядька в комбинезоне — теперь Владик рассмотрел, что его физиономия заросла рыжей щетиной, а глаза подпухли. Он мрачно уставился на ребят. Верка от страха онемела, и тогда Владик, набрав полную грудь воздуха, громко сказал:

— Послушайте, отдайте нам Пуську. Вы только что поймали его на Пушкинской. Вот калым!

И разжал ладошку с мятой трёхрублёвкой.

— На Пушкинской? — неожиданно тонким голосом спросил дядька. Это какой же, беленький? Ну-ка, ну-ка…

Он откинул дверцу кузова, схватил сачок — только не тот, огромный, а поменьше и сетчатый, — крутанул им в машине и вытащил Пуську, который болтался кверху лапками в сачке, как рыба в сетке, и — что самое странное — молчал.

Верка рванулась вперёд и протянула руки, но дядька поднял сачок и всё тем же тонким голосом зачастил:

— Хороший пёсик, беленький, нарядный! За такого троячки мало, за троячку не отдадим, лучше на воротничок его пустим!

И он стал медленно опускать сачок с Пуськой в машину. Верка ахнула, а у Владика сразу вспотели ладони. И тут он вспомнил… вспомнил…

— Стойте! — крикнул Владик и дрожащими руками ухватился за задний, застёгнутый на пуговку карман тренировочных штанов: там ещё с ночного путешествия лежали свёрнутые твёрдым квадратиком два рубля. — Стойте! Вот!

Дядька сокрушённо покачал головой, но вытащил сачок. И вытряхнул Пуську на землю. Пуська шмякнулся о камни, но не завизжал, а молча кинулся к Верке и прижался к её ногам. Верка схватила его на руки и стала целовать, как сумасшедшая, а потом крикнула:

— Бежим домой! Владичек, миленький, бежим!..

— Она теперь дома и снова ревёт, — сказал Владик, заканчивая эту историю, которую он одним духом выложил родителям прямо в прихожей. — Так что давайте деньги, я снова сбегаю на базар. Мама, что с тобой?

— Подождите, — сказала мама побелевшими губами. — Ты говоришь — будка? А ведь Анчара до сих пор нет…

— Спокойно! — крикнул папа. — Только не волноваться! Где мои очки? Всё это глупости, Анчар не тот пёс… Где мой кошелёк, чёрт побери? Лена, дай мне ещё десятку. Только без паники! Владик, где мои очки, я спрашиваю!

Все заметались по квартире, и через минуту папа уже выбежал из дому, крикнув на прощанье:

— Я скоро вернусь. С Анчаром. Владик, помни: маме нельзя волноваться!

Хлопнула дверь. И тут Владик, совсем взрослый Владик, повалился ничком на диван и заревел. Он знал, что плакать стыдно, мама может расстроиться, и ей станет хуже, но что он мог поделать, если слезы сами лились из глаз, а изо рта вырывались — тоже сами — противные булькающие звуки.

Мама села рядом и взяла его за плечи.

— Ну, перестань, — сказала она. — Вот увидишь, папа сейчас приведёт Анчара. Они наверняка стоят там и ждут — как бы ещё подработать.

— Мама, — сказал Владик, всхлипывая, — а вот если у человека нет денег, чтобы выкупить свою собаку?

— Конечно, безобразие! — сказала мама. — Прямо какое-то узаконенное воровство. Знаешь что? Вот вернётся папа, и мы напишем в нашу газету. Впрочем… зачем нам сидеть и ждать и каждую минуту глядеть в окошко? Давай напишем прямо сейчас.

В комнате Владика они уселись за письменный стол и решили, что каждый будет писать отдельно — Владик о том, что он видел, а мама — что она думает по этому поводу.

Владик написал так:

«На Пушкинской будка забрала Пуську. Пуська не бродячий, у него есть хозяйка Верка. Она очень кричала. Пуську отдали за пять рублей. Надо будку запретить».

— Ну, как? — спросил Владик у мамы. — Правильно? А ошибок нет?

— Всё правильно, и ошибок почти нет, — сказала мама. — Только надо писать не «Верка», а «Вера». Ты перепиши теперь начисто, а я подогрею отбивные.

Мама ушла на кухню, а Владик взял листок, исписанный чётким, крупным маминым почерком.

«Уважаемый товарищ редактор! — писала мама. — Всем известно, что бешенство — огромная беда и бороться с ним необходимо. Но для этого надо уничтожать источники бешенства, которыми чаще всего являются дикие животные, особенно лисы. В нашем же городе пошли по другому пути: стали забирать прямо с улиц и дворов ни в чём не повинных собак, совсем не бродячих, а просто вышедших на прогулку. К чему эта видимость борьбы с бешенством? Она превратилась в неоправданную жестокость по отношению и к животным, и к их хозяевам. Особенно тяжко страдают дети и не только потому, что теряют своих любимцев, — они получают наглядный урок бессердечия и корысти…»

Дальше Владик не успел прочитать, потому что услышал, как в замочной скважине поворачивается ключ, и бросился в прихожую. В дверях стоял папа — без Анчара.

— Только не волноваться, — сказал папа упавшим голосом. — Будки уже нет. Уехала. Говорят, туда примчался какой-то моряк с дружками — у него тоже забрали собаку — и поколотил этого… будочника. Сейчас я попытаюсь позвонить в одно место… У меня недавно лечилась жена начальника городского коммунального хозяйства.

Папа надел очки и начал листать записную книжку. Потом он набрал номер, и лицо у него стало напряжённым.

— Алло, — сказал он деревянным голосом, — товарищ Поликарпов? Это Ковтун говорит. Да-да, доктор… Простите, что я домой, но тут такое дело — собаку нашу забрали. Да, будка! В ошейнике была. Ах, вот что… Ладно, постараемся успеть. До свидания.

Папа медленно положил трубку и, не поднимая глаз, сказал:

— Они увозят пойманных собак в Злынь: там есть у них такое… место.

— Ничего, — сказала мама, — ничего страшного. Сейчас мы позавтракаем. А потом вы поедете в Злынь. Автобус ходит туда каждый час, расстояние небольшое. Я, конечно, не знаю, как они там… работают, но убеждена, что в первый же день, да ещё в воскресенье, они собак не… не тронут. Не плачь, сын, и вообще не теряйте даром времени. Пошли, а то мои отбивные, наверное, сгорели.

Но, видно, не суждено было им сегодня позавтракать. Потому что резко и требовательно зазвонил телефон. Папа взял трубку, послушал, спросил: «Что? Оскольчатый перелом?», и дверь за ним коротко хлопнула. А Владик снова почувствовал, как слезы сами льются из глаз.

— Перестань, — резко сказала мама. — Сейчас же прекрати рёв! И запомни: безвыходных положений не бывает. О господи, это кого ещё несёт?

Действительно, в дверь звонили — длинным весёлым звонком. Мама открыла, и в прихожую ворвалась Верка.

— Вот! — закричала она, протягивая маме пять рублей. — Долг! Спасибо! Мама говорит: в деревне у бабушки поспеют фрукты, я целую осень возить их буду. Вам! А папка про Владика говорит, что он герой! Ой, Владик, чего ты плачешь?

— Я не плачу, — буркнул Владик и отвернулся.

— У нас будка Анчара увезла, — сказала мама. — В Злынь. А нашего папу вызвали в больницу, и теперь неизвестно, когда он вернётся.

Во время маминой речи Верка стояла точно в такой же позе, что и тогда, на улице, — опять вытаращила до невозможности глаза, а руками вцепилась в кудряшки. И вдруг закричала:

— Так папа же дома! Мой! Я сейчас!