«Отвернуть!.. Надо отвернуть!» Алена наклонила корпус вправо, ставя лыжи почти на ребро… Теперь время будто остановилось. Казалось, это не она, а доты еле заметно, неохотно уползали с ее пути влево… Но и это было еще не все. Теперь с невероятной быстротой на нее надвигался, ощерясь гнилыми зубьями досок, полуразрушенный забор над оврагом. Алена тормозила, как могла. Но забор уже рядом. И тогда она сделала последнее, что могла, — упала на бок. Ее перевернуло несколько раз. Что-то хрустнуло. И наступила тишина…

Алена лежала и ждала чего-то еще более страшного. Но ничего не происходило. Она медленно отерла лицо от снега и открыла глаза. Над ней склонилось низкое зимнее небо. А совсем рядом, сбоку, навис серый запорошенный снегом забор. Попробовала встать. Ничего. Ноги держат. А где же лыжи?… Она нашла их тут же, у забора. Одна была срезана наискось, будто ножом. Передняя часть другой разбита в щепы. Алена собрала осколки и, проваливаясь в снег по колено, стала взбираться в гору. Навстречу ей уже бежали трое старшеклассников.

Когда поднялись наверх, к магазину, ее окружила толпа мальчишек. Одни ахали, глядя на разбитые лыжи, другие восторженно кричали, что она молодец.

Алена осмотрелась. Иваса и Алекса среди мальчишек не было.

— Возьми свои палки, — сказал один из старшеклассников. — Как же ты их потеряла?

— Да ничего она не теряла! — ответил другой. — Тут на нее пацаны какие-то налетели. Где они?… Ты их знаешь?

Алена ничего не ответила. Выбралась из круга и, прихрамывая, медленно побрела к Барочной.

Первым домой пришел папа. Пока Алена собиралась с духом, папа сам спросил:

— Так что у тебя стряслось?

— Лыжи разбила. Показать?

Но папа прежде всего осторожно ощупал ей руки, ноги, голову, спросил, не болит ли где, не тошнит ли. Потом глянул на то, что осталось от лыж, и покачал головой:

— Могло быть и хуже. Как же тебя угораздило?

Алена рассказала все, как было. Умолчала лишь о том, что палку у нее вырвали мальчишки.

— Да, видно, на этих, с позволения сказать, дотах можно и шею свернуть. Надо посмотреть… А кататься там хорошо?

— Так хорошо, папа! Почти как на Лысой горе. Только эти противные доты. Их все боятся…

На следующий день, в пятницу, мама ушла на вечернее дежурство в поликлинику, и Алена с папой ужинали одни. Когда она прибрала со стола и помыла посуду, папа предложил:

— А не махнуть ли нам, дочка, на Манькин спуск?…

Людей на Манькином спуске оказалось не меньше, чем днем. Продержавшись всего два дня, мороз сник. Теплынь. Ветра никакого. И над головой, как огромная лампа, повисла полная луна. С горы одни за другими, а то и по нескольку в ряд, мчались санки. Правда, съезжали только до Кирпичной, дальше не решался никто.

Алену с папой сразу заметили:

— А-а, лыжница пришла!.. Ну как, еще до дотов поедешь?..

— Что пристал? Не видишь — девчонка с отцом…

— А что, хлопцы, не тряхнуть ли мне стариной? — весело сказал папа. — Одолжите-ка саночки покрепче.

— Возьмите мои!.. Мои больше!.. Зато мои кованые! — наперебой предлагали свои санки мальчишки.

Перед Аленой мелькнули на миг испуганные лица Тольки и Алешки и тотчас исчезли за спинами.

Папа кинул на плечи Алене свое короткое полупальто, надвинул на лоб шапку-кубанку и вскочил ногами на санки. Сначала будто нехотя, потом все быстрее и быстрее санки понеслись под гору. Папа, стоя, держась за веревку, стремительно мчался вниз.

— Упал! Упал! — закричали маленькие мальчишки.

— А попробуй стоя! — осадили их старшие. — Думаешь, легко?!

Но они ошиблись. Перед Кирпичной папа сам по всем правилам упал на санки и еще быстрее понесся к дотам.

— Куда?!.. Поворачивай!.. Убьется! — испуганно закричали мальчишки. Замахали руками. Да разве услышит!

На сумасшедшей скорости санки влетели в проход между двумя правыми дотами, мелькнули, огибая средний, и вдруг исчезли… Но еще через миг все снова увидели темное пятнышко саней, мчавшихся уже по пологому спуску к железной дороге.

— Ура-а-а! — раздался воинственный пацанячий крик.

Чтобы взрослый человек да еще ночью преодолел страшные доты, мальчишки видели впервые.

Когда Аленкин папа поднялся наверх, он сказал ребятам:

— Ну, давайте знакомиться. Зовут меня Николай Степанович. Я хочу сказать вам пару слов. Хотите кататься по спуску до самой железной дороги?

— Ого! Конечно!.. Хотим!.. Хотим!

— Тогда вот что. Завтра с утра выходите с санками и лопатами. Выровняйте спуск и насыпьте снежный барьер вдоль забора над оврагом. Сможете?

— Чего ж тут? Сможем! Мы всех позовем! — загремело вокруг.

— А доты?! Как же с ними? — выкрикнуло несколько голосов.

— А эти ваши доты я беру на себя, — ответил папа. — Ну, хлопцы, дружной вам работы!

В субботу по всему Манькиному спуску шли работы. Одни насыпали и разравнивали санную дорогу. Другие вырубали лопатами большие снежные кирпичи и возили их к забору над оврагом, где с каждым часом рос снежный барьер.

— Гляди, ребята! А где же доты?! — удивлялись только что пришедшие.

Только немногие, кто пришел на спуск самым первым, уверяли, что видели собственными глазами, как снизу, от железной дороги, подошел гусеничный трактор с ковшом. Он поддел тяжеленное кольцо первого дота, поставил его на бок и дал ему хорошего пинка. Дот дрогнул и медленно покатился наискосок по склону, пока не исчез в проломе забора, которым огорожен овраг. Туда же, один за другим, кувыркнулись и остальные…

Одни верили рассказам очевидцев, другие сомневались. Но одно было совершенно бесспорно: бывшие «доты» с дороги на Манькином спуске исчезли навсегда.

Толик Ивасечко отца своего почти не помнил. Иногда всплывало на миг в памяти худое носатое лицо с рыжеватыми баками на щеках. Больше запомнились руки, тяжелые, с короткими Обломанными ногтями. Чаще всего руки стискивали горлышко бутылки или граненый стакан, от которых пахло резко и неприятно. Иногда они протягивали Толику кусок колбасы, бублик или конфету.

Толик часто просыпался среди ночи от шума в соседней комнате. Там что-то падало, звенело разбиваемое стекло, слышались крики. Потом хлопала входная дверь, так что дребезжали стекла, и в наступившей тишине слышался тихий плач мамы.

Потом отец исчез совсем, и мама приказала, чтобы Толька о нем никогда не спрашивал.

А в ноябре у Тольки появился маленький брат Шурка. До года Шурка рос здоровеньким. Мама носила его в ясли, и Толик исправно ходил в детский сад. А потом началось: чуть ли не каждый месяц Шурка чем-нибудь да заболеет. Особенно летом. И настали для Толика трудные времена. Пока мама на работе, он с Шуркой сидит: лекарство дает, манной кашей кормит, спать укладывает и забавляет, чтобы не ревел и не нажил себе грыжу. Зато, едва мама придет с завода, Толик и минуты не потеряет: шмыг в двери — и был таков. Гоняет по улице дотемна, пока голод домой не загонит. Дома влетит, конечно. Зато — воля. Иди куда глаза глядят. Делай, что хочешь.

К семи годам Толик изучил город, как свои карманы. Знал, где находится любой завод, магазин или школа, и вообще постоянно был в курсе всего, что происходит в округе. На улице законы свои: нянчиться с тобой никто не будет. И Толик привык не хныкать, не показывать страха, держать язык за зубами. Привык надеяться лишь на себя и поверил, что сила, ловкость и решительность — самое важное на свете. Обидели — дал сдачи. Попался противник посильнее — хватался за палку или камень. Поэтому мальчишки на улице предпочитали его не задирать.

Толик был знаком, наверное, со всеми парикмахерами города ж регулярно навещал своих знакомых. Едва его вихрастая голова появлялась в дверях, кто-нибудь из мастеров спрашивал:

— Что так долго не появлялся, Толик? Бишь, жара какая.

— Вам газировки или квасу? — спрашивал догадливый Толик.