Аннабелла все поняла. Розина не стала говорить ей, что в будущем ей не следует сидеть со слугой на бревнышке, потому что не захотела, чтобы дочь знала о ее шпионстве, тем более из урока вышел толк. Однако Аннабелла по-прежнему чувствовала, что в ее жизни появилось нечто приятное и удивительное. Она относилась к Мануэлю как к совсем молодому человеку, почти как к Стивену, хотя ему наверняка уже исполнилось двадцать лет. Никто никогда не заставлял ее смеяться так, как он. А до чего он добр, до чего ласков!

Это чувство сохранялось у нее целые две недели, пока, направляясь как-то раз с отцом на конюшню, она не стала свидетельницей поразительной сцены.

Мануэлю казалось, что он прожил в Редфорде не две недели, а два месяца, а то и два года. Он не только занимался любимым делом, его еще хорошо кормили и удобно поселили – у него появилась собственная комната над дальним стойлом. Комнатушка была крохотная и голая, но его это устраивало: в Шилдсе они спали вшестером среди крыс, зная, что место, освобожденное одним, немедленно займет другой. К тому же на него просыпался золотой дождь: в дополнение к полному пансиону ему положили тридцать фунтов в год. Ему нравилась ливрея: ее теплый цвет шел к его коже, в ней он выглядел молодцом.

Одно его смущало – плохое отношение челяди. Никому не нравилось, как быстро он достиг высот, и никто не лишал себя удовольствия лишний раз это продемонстрировать. К женщинам это не относилось, но женщины всегда бывали с ним ласковы, даже слишком, чтобы обращать на них внимания. Они всегда были не прочь заарканить мужчину, тем более что на поверку каждая оказывалась шлюхой. Он не торопился выбрать ту, с которой придется постоянно делить ложе; к остальным же, появлявшимся и исчезавшим, оставался безразличен, понимая, что выбора у него нет: зов природы вынуждает довольствоваться партнершей, оказавшейся в такой момент под рукой.

Он уже несколько дней чувствовал, что долго так не выдержит. За едой слуги обсуждали его, разглагольствуя об иностранцах, подлизывающихся к хозяевам. Он не мог переносить подобную несправедливость, поскольку ни к кому не подлизывался, не испытывая в этом необходимости; в глубине души он всегда оставался сам себе голова. Так будет и впредь.

В то утро он немного опоздал к завтраку. Утро выдалось суматошным: с пяти часов на конюшне царила суета, так как хозяину понадобилось в половине десятого выехать на фабрику, и он приказал приготовить ему Фэрайла. Примерно в то же время госпожа собралась совершить поездку в Дарэм. Предстояло также дать урок юной мисс. Он трудился за двоих, приводя в порядок коней.

Каретой должен был править Армор, вместе с ним предстояло выехать Джону Герону. Зная, что обоим некогда, Мануэль сказал Армору:

– Предоставьте это дело мне и Дэни, а сами ешьте и одевайтесь. Не бойтесь, карета будет блестеть!

Армор похлопал Мануэля по спине и ответил:

– Славный ты парень! Да будут благословенны твои родители!

Оба рассмеялись. Армор знал, что конюх уважает его как человека, преданного лошадям, и платил ему тем же.

Опоздав к завтраку, Мануэль улыбнулся служанке Дорри, которая поспешно поставила перед ним миску с овсянкой. Дорри захихикала.

Он уже почти доел кашу, когда его ложка замерла на полпути ко рту. Фейл и Каргилл беседовали вполголоса, однако явно хотели, чтобы их было слышно. Он услышал имя гувернантки, а потом Фейл сказал:

– Интересно, хватает ли он ее за зад?

Овсянка комом встала у Мануэля в горле. Он понял, что обсуждается новый порядок вещей. После первого урока, прошедшего без сопровождения, их всегда провожала на луг гувернантка. Ей тоже было велено учиться верховой езде, но она боялась лошадей еще больше, чем ее подопечная, поэтому довольствовалась сидением на бревне, пока он возил девочку по лугу. Он не возражал против присутствия гувернантки: это была приятная собой молодая женщина, лет на шесть старше его, но все равно милая, хотя немного скованная. Он собирался сделать все, чтобы разбить лед ее скованности, так как в пророчестве Марджи говорилось и о ней. Он рассматривал ее как полезный инструмент. В жизни Мануэля было еще одно желание, помимо работы с лошадьми, – научиться грамоте. Кто еще, кроме гувернантки, сумел бы посодействовать его осуществлению?

Фейл и Каргилл встали из-за стола, все еще посмеиваясь, однако держали языки за зубами, пока не оказались у двери, ведущей во двор. Там Фейл не выдержал.

– Как гласит пословица, усади черта на коня, и он поскачет прямиком в ад. Куда же поскачет паршивый ирландец? А вот куда…

Фейл так и недоговорил. Мануэль набросился на него с такой стремительностью, что, будь Фейл даже под стать ему силой, он все равно не сумел бы сопротивляться. Мануэль оторвал его от пола и стальной рукой прижал к стене, грозя удушить; другой рукой он пригвоздил к стене плечо обидчика. Фейл висел, наподобие грязного коврика, несколько секунд. Потом Мануэль швырнул его на пол и прорычал:

– Как ты меня назвал? Отвечай! Как ты меня назвал?

Фейл ничего не мог ответить, так как ему перекрыли дыхание. Пришедший на выручку Каргилл получил могучий пинок в зад и понял, что так не лягается даже конь. Мануэль перенес руку с горла Фейла на другое его плечо и повторил:

– Как ты меня назвал?

Фейл отчаянно ловил ртом воздух.

– Я просто сказал…

– Продолжай! – Мануэль ждал, но Фейл мотал головой из стороны в сторону, то и дело ловя взгляд черных, как уголья, глаз испанца.

– Ты назвал меня паршивым ирландцем. Так вот, заруби себе на носу: я не паршивый ирландец. Меня зовут Мануэль Мендоса. Повтори мое имя.

Фейл, извиваясь, пролепетал:

– М… Мануэль Мендоса.

Мануэль медленно убрал руки, выпрямился и огляделся. В двери кухни и в окне торчали головы слуг; Каргилл с трудом поднимался с земли, держась за бок. Среди зрителей оказались также хозяин и его дочь.

– По какому поводу скандал? – Легрендж медленно выступил вперед. Он старался придать лицу и голосу суровое выражение, однако не был зол. Испанец поднял Фейла, как пушинку, значит, он обладает бычьей силой, хотя на минувшей неделе не проявил ни малейшего интереса к единоборству двух лучших бойцов графства, более того, глядел на них с брезгливостью. Они провели сорок пять раундов, но он не стал им аплодировать. Его разве что позабавила их тупость: как можно позволять плющить себе лицо? Но то, что он мог постоять за себя, не вызывало сомнений. Вряд ли с ним способен сладить кто-нибудь из местных силачей.

Сейчас он видел, что испанец кипит от негодования и выглядит в этом состоянии еще привлекательнее, чем обычно.

– Чем ты тут занимаешься? Смертоубийством? – спросил Легрендж.

– Пускай не дразнят меня паршивым ирландцем… сэр. – Пауза перед «сэром», как всегда, подействовала Легренджу на нервы. – Не позволю! Меня зовут Мануэль Мендоса.

– Нам это прекрасно известно, просто здесь принято называть ирландцев паршивыми.

– Я не желаю, чтобы меня так называли, сэр, и позабочусь, чтобы этого впредь не происходило.

Легрендж чувствовал на себя напряженные взгляды слуг, пораженных дерзостью испанца. Ситуация требовала, чтобы он отходил его хлыстом, а потом прогнал с усадьбы, но Бостон только этого и ждал. Накануне он заглядывал на конюшню и беседовал с Мануэлем. Он бесстыдно спрашивал его, как ему нравится служба. Обласканный вниманием господ, конюх, чего доброго, задерет нос. С него срочно требовалось сбить спесь, но он мог обидеться и уйти, а Легрендж испытывал острую потребность в свежей, захватывающей инициативе, чреватой денежным выигрышем.

Он погрозил слугам кнутом и крикнул:

– Живо за дело, все! Чтобы я больше не видел праздных зевак!

Все разбежались с глаз долой, как крысы. С достоинством повел себя один Мануэль. Он тоже отправился на рабочее место, но неторопливым шагом, с вызывающе прямой спиной. Внутренний голос убеждал его: «Все Марджи со своими баснями! Лучше убирайся подобру-поздорову. Пусть здесь у тебя есть лошади, но здесь ты никогда не будешь хозяином самому себе. Такое уж это место. Подгадай момент и дай деру».