Воздух благоухал. Я глубоко вдохнул раз, потом еще раз. Попробовал отыскать в памяти ситуацию, которая позволила бы мне определить этот аромат, сравнить с впечатлениями, полученными когда-либо в прошлом. Мне пришел в голову поток, скачущий по камням, скошенное сено и разогретые на солнце горные травы. Потом — простыня, высушенная на ветру и хранящаяся в доме старой хозяйки, которая сохранила привычку перекладывать белье лавандой.

На самом же деле, однако, это был просто воздух. Нечто, касательно чего все сравнения столь же на месте, как, например, попытка объяснить родившемуся в Сахаре ребенку, что Тихий Океан похож на источник в его оазисе, только размерами несколько больше.

Я услышал колокола. Низкий, вибрирующий, далекий звук, доносящийся со всех сторон, как это бывает с колоколами в безветренный день. Я задержал дыхание и закрыл глаза. Голос углубился, очистился. Источник его, вне сомнения, следовало искать за пределами поля зрения.

Я прикинул, когда и где слышал в последний раз колокола. Какая-нибудь архивная запись? Историческое представление? Выкрашенные голубым деревянные домики, стены которых вырастают из зарослей мальв?

Но тут не было ничего общего с подлинными колоколами. Это только тишина. Тишина и воздух. Вообщем, воображения мне не занимать. Но я не предполагал, что человек может в такой сильной степени ощущать присутствие воздуха и тишины. И что эта последняя и в самом деле звенит, как о том можно было прочитать в старинных книгах.

У меня заболели глаза. Я прикрыл веки и на какое-то время замер неподвижно, борясь с неожиданным приступом сонливости. Мне захотелось разлечься на вершине купола, заложить руки за голову и, ни о чем не думая, заснуть. Словно это не я проснулся десять минут назад, а до этого двадцать лет провел в идеальном сне, внутри привычной камеры гибернатора.

Внизу послышался громкий шелест. И стих.

Я очнулся в долю секунды. Первым моим движением было — припасть к гладкой поверхности крыши, укрыться. Меня охватил страх перед чем-то, что, укрывшись за непроницаемой стеной зелени, наблюдает за моей смешно вырисовывающейся на фоне неба фигурой и пытается понять, на что я окажусь способным, если меня согнать отсюда.

Шелест повторился. Что-то промелькнуло между деревьями. Я напряг глаза. Заяц. Остановился. Чуть погодя я заметил еще одного.

Я пожал плечами. Хотелось смеяться. Заяц. В нескольких километрах от столицы. Они проснулись посреди охотничьих угодий. Те, кому ради того, чтобы увидеть лягушку, приходилось ездить в альпийские заповедники.

Я посмотрел в ту сторону, где находился город. Мои глаза уже настолько освоились с ослепительным блеском солнца, что я разглядел четко вырисовывающиеся на фоне горизонта лабиринты ближайших кварталов и даже отдельные здания. Над ними не зависло ни слабейшей тени, воздух там был точно таким же, что и здесь. Просто — воздух.

Я скользнул взглядом по узкой полосе равнины, по пологим холмам, протянувшимся от города до основания базы, а точнее — до серой каменной осыпи, из которой она вырастала, повернулся и начал спускаться. Задержался у выхода, вызвал малый универсальный автомат, вооруженный металлическими манипуляторами с набором инструментов, и поручил ему очистить от корней и сучьев тропинку, ведущую к тамбуру. Подождал, пока он сделает свое дело, и вошел внутрь. Автомат оставил снаружи, чтобы он тем же самым способом привел в порядок всю прилегающую территорию. Я не намеревался сохранять осторожность до такой степени, чтобы каждый выход наружу грозил мне переломом ноги.

В тамбуре я привычно задержался, ища глазами сигнальную лампочку, всегда помещаемую над крышкой люка. Вспомнил, где нахожусь и — усмехнулся. Это все те несколько лет за пределами атмосферы Земли, на протяжении которых путь в жилые помещения, будь то ожидающая в стартовом положении ракета, будь то база, всегда вел только через шлюз. На этот же раз это было нечто большее, чем просто навык пилота. Шлюз — это всегда граница миров. Собственного, безопасного — и чужого.

Эта мысль меня отрезвила. Я переступил порог. Дверцы сошлись с тихим шорохом, словно кто-то разгладил на столе листок металлической фольги.

Тишина кабины, как мысленно назвал я нутро «сторожки», отличалась от той, снаружи. Не только звуки, но и то, что человек привык называть тишиной, может иметь свои оттенки. Мне пришлось напряженно прислушаться, прежде чем удалось различить шум тока в аппаратуре. Или, может, только шелест ленты в регистрационной приставке. Собственно, даже не шелест, а неуловимую вибрацию, испускаемую поверхностью стен.

Кабина была более просторной, чем это предположил бы кто-либо, наблюдающий снаружи. Так же, как и на планетарных объектах, напротив входа помещался полукруглый пульт с окошками датчиков и клавиатурой информационных узлов. Над ним тянулся ряд прямоугольных, большей частью темных в этот момент экранов. Справа — еще распахнутая настежь ниша гибернатора. Около нее — коммуникационное устройство с сумматором и пульт аварийной сигнализации. Этот последний прилегал боком к массивному ящику, снабженному чем-то вроде балдахина, из под которого выглядывало широкое кресло с изголовьем, утыканным индикаторами. Это была моя «служба здоровья». Диагностическая аппаратура с совмещенные с ней контуры стимулятора.

В центре кабины размещались вытянутый столик, кресло с точечным освещением, низкий комбинированный экран для подручного управления и трубообразный выход пищевого синтезатора с откидывающейся лапой раздатчика. Двадцать лет на синтпайке — это больше, чем я мог бы рассчитывать. Я подумал о ягодах в лесу и во второй раз с момента пробуждения был вынужден усмехнуться.

Я отключил поступление тока в блоки гибернатора, после чего наглухо захлопнул дверцу, стараясь не думать о том дне, когда мне, постаревшему на двадцать лет, придется вновь раскрыть ее. После чего вернулся на середину кабины и занялся экранами.

Задействованные энергетические зоны субконтинента работали нормально. Стрелки в указателях гигаватт неподвижно покоились на зеленых полях. В контрольных записях не было даже следа хотя бы малейшего падения напряжения на протяжении прошедших десятилетий. С этой стороны погруженным в сон людям даже на долю секунды не грозила опасность.

Я проверил сигнализацию связи, по очереди перебирая ситуации, предусмотренные в программе. Когда я кончил, было уже изрядно за восемь. Я съел запоздалый обед и вновь взялся за дело. Проконтролировал информационные блоки световодов внутренней системы базы, опробовал механическое управление коммуникационным пультом, после чего немножко посидел в кресле с диагностической аппаратурой. Обошлось без неожиданностей. В моем организме не отыскалось ничего такого, что могло бы причинить хлопоты, ни в качестве пилота, ни в качестве свежеиспеченного отшельника.

Я решил сразу же расправиться со всем тем, что должно было предшествовать началу обычных, повседневных обязанностей. Придвинул кресло к экрану регистрационной приставки, устроился поудобнее и переключил аппаратуру на запись, переданную с базы, идентичной моей, на которой некто, не знаковый мне ни по внешности, ни по имени, ожидал предшествующее двадцатилетие, пока я перейму от него эту тишину, концентраты, приглушенный свет датчиков и экранов, а также скрывающие от взоров несуществующих прохожих фальшивые каменные нагромождения. Может, впрочем, его база напоминала забытую церковь. Или — груду развалин. Это не имело для меня значения. Искать ее мне и без того было запрещено.

Текли минуты, из минут складывались часы, а перед моими глазами проходили непрерывные графики и линии, информирующие обо всем, что видел и что делал мой предшественник. Кем бы он ни был, но в деле он разбирался безусловно. И не страдал от излишка мыслей. Даже при увеличенной скорости воспроизведения, выполняемые им операции повторялись с правильностью, напоминающей запись работы автоматической пульсационной помпы.