Госпожа Моосгабр умолкла на минуту, и в кухне воцарилась тишина. Госпожа Фабер по-прежнему сидела прямая и холодная, ни один мускул не дрожал на ее лице, и на коленях держала жбан. Привратница сжимала под горлом блузку и опять была бледная. А Штайнхёгеры сидели рядом с ней на диване совсем подавленные. Потом госпожа Моосгабр тряхнула головой и продолжала:

– Но ведь я хотела этих детей, вот в чем дело. Родились они поздно, было мне далеко за сорок… думала, на старости лет будет опора. Что Везр солдатом станет или, может, камердинером, что однажды все же облегчит мне… знаете… – Госпожа Моосгабр вдруг сказала тихо: – Я же с малолетства мечтала быть экономкой или иметь киоск, торговать… а вот видите…

– Но вы хотя бы в Охране, – сказала привратница, – и документ такой имеете. О других заботитесь.

– О других забочусь, – кивнула госпожа Моосгабр и посмотрела на буфет, – о других забочусь, а о своих – уже нет. О своих не могу. Никогда не могла. Еще в школе Везр избивал своих одноклассников, шлялся и воровал, Набуле – из того же теста, оба были наглые и глупые, Везр с малолетства даже пить начал… – Госпожа Моосгабр на минуту умолкла и посмотрела на госпожу Фабер, которая по-прежнему сидела прямая и холодная, ни один мускул не дрожал на ее лице, и на коленях держала жбан. – Вы, госпожа Фабер, изводитесь, убиваетесь, но кто знает, что в жизни стало бы с ним. Пошел бы, может, в Охрану, в Охрану к госпоже Кнорринг, попал бы, может, в спецшколу, в исправительный дом, сделался бы чернорабочим, поденщиком, как Везр, не приведи Господи, может, угодил бы и за решетку. Может, он вам бы все нервы истрепал, замучил бы вас вконец. Ах, – госпожа Моосгабр потрясла головой и посмотрела на госпожу Фабер, на лице которой ни один мускул не дрогнул, – так что не убивайтесь. И пейте чай.

– Надо бы подать в суд на каменщиков, – сказал господин Штайнхёгер на диване, – не обезопасили на ночь галерею. Ушли вчера и бросили все, как было. Знали, что сегодня праздник и работать не будут, но ни о чем не подумали.

– Каменщики не виноваты, – сказала привратница, – за это отвечает фирма. И за этот инструмент, что за дверью госпожи Моосгабр и в проезде. Не гори там ночью свет, любой мог бы об эти кирпичи и тачку разбиться. А бочка с известкой, представляете, если госпожа Моосгабр упадет в нее… на фирму надо в суд подать, – сказала привратница.

– А кто на нее должен подать? – испуганно спросила госпожа Штайнхёгер. – Фаберы?

– Бесполезно, – сказала госпожа Моосгабр и, отойдя от буфета, тоже села на стул, – если бы об эти кирпичи кто-то разбился или я упала бы в бочку, они сказали бы, что надо быть повнимательнее. Скажут, что и мальчику незачем было лезть на леса. Не лез бы, а прошел бы по галерее, где положено, не свалился бы. Такая фирма еще вам докажет, что мальчик пил по дороге пиво из жбана и что у него закружилась голова. Пейте чай, берите булку.

Штайнхёгеры кивнули и опустили головы, а привратница, сжав под горлом блузку, молчала. Потом все стали пить чай.

Когда часы у печи пробили девять, в проезде раздались шаги и госпожа Моосгабр замерла на минуту. Но по-видимому, это был господин Фабер, возвратившийся из полицейского участка. Госпожа Фабер, по-прежнему прямая и холодная, со жбаном на коленях, без единого слова встала, потом встали и остальные.

– Вывесим черный флаг, госпожа Моосгабр, – вздохнула привратница, – он у вас в шкафу в коридоре и шест тоже у вас.

И госпожа Моосгабр кивнула.

– Он у меня, – кивнула госпожа Моосгабр, – и еще тот, запасной. Тотчас вывешу его на ночь. Хорошо, что, госпожа Фабер немного отдохнула и чуть успокоилась. Не убивайтесь, – повторила она и пошла открывать дверь.

– Послушайте, госпожа Моосгабр, – сказала привратница, оставшись в кухне наедине с госпожой Моосгабр, – послушайте, я должна вам сказать кое-что. Как-то это странно. Инспектор сказал «свалился, да-да, свалился», но сказал это так странно, будто говорил «не свалился». Будто хотел сказать что-то другое. Мне почудилось, он хотел сказать, как бы что-то вроде… словом, не знаю. – И привратница тряхнула головой, сжав под горлом блузку, а потом неожиданно сказала: – Ну ладно. Мне что-то примстилось, может, я и ошиблась.

Когда удалилась и привратница, госпожа Моосгабр привела в порядок стол, вылила ведро, стоявшее в комнате, и вышла в коридор. Там она вынула из шкафа аккуратно сложенный черный флаг на древке, из-за шкафа вытащила шест. Шест был очень длинный, до самого потолка, и госпожа Моосгабр, выходя с ним из двери в проезд, поневоле чуть наклонила его… В проезде она обогнула кирпичи, тачку и бочку и вышла на улицу.

Шагах в десяти от домовых ворот горела уличный газовый фонарь. Он был слишком слабым для того, чтобы достаточно освещать пространство перед убогим домом, но все-таки полной темноты там не было. Туда падал свет из верхних окон, ясным было небо в зареве неоновых огней из других, более богатых районов города, и еще, возможно, свет исходил от ракет, что запускались где-то на звездодроме и во дворце по случаю именин Альбина Раппельшлунда. Госпожа Моосгабр с шестом и флагом в руке чуть огляделась в этой слабо освещенной улице, и вдруг ей показалось, будто на углу она видит какие-то тени. Вроде бы там появились две человеческие тени, и у госпожи Моосгабр опять на миг защемило сердце. Она поспешно насадила древко флага на конец шеста и, подняв, вставила его в скобу, которая торчала над домовыми воротами под окном второго этажа. Флаг развернулся и повис. Госпожа Моосгабр снова посмотрела на угол улицы, но там уже никого не было. Угол улицы опустел. Госпожа Моосгабр с шестом быстро свернула в проезд и прошла в свою квартиру. Она тщательно заперла дверь, а шест опять водворила за шкаф в коридоре. Потом направилась в кухню и некоторое время стояла там как потерянная.

«Утром собиралась на свадьбу, – сказала она себе, – а вечером пошла вешать черный флаг. Что же, собственно, сегодня случилось, – спросила она себя, – что я должна обо всем этом думать? И к тому же сегодня был вроде какой-то праздник…»

Госпожа Моосгабр посмотрела на буфет, и в ее возбужденной голове мелькнула мысль, что пора бы лечь спать.

Справа от могилы поставили гроб, а за ним на холмик земли положили цветы. Господин Фабер уставился в яму у своих ног, госпожа Фабер, прямая и холодная, смотрела куда-то вперед на бесконечные ряды памятников. Рядом с Фаберами стоял церковный служка, а за ним несколько человек, среди них – Штайнхёгеры, привратница Кральц и госпожа Моосгабр с большой черной сумкой. Среди провожающих почетное место занимала высокая стройная женщина с тонким надменным лицом и какими-то нотами в руке. Это была госпожа Кнорринг из Охраны матери и ребенка.

Но люди стояли не только за Фаберами и жалким церковным служкой. С правой стороны могилы, где находился гроб и за ним – холмик глины с букетом цветов, тянулся узкий проход, и там стояли трое. Стоял там старый господин в котелке и расстегнутом фраке, под которым была жилетка, а на ней висела золотая цепочка с часами. Рядом стояла пожилая пухленькая женщина в голубом летнем чепце, из-под которого буйно выбивались черные локоны. Это была госпожа Айхенкранц, хозяйка лавочки, что помещалась между кладбищем и парком. Возле нее вертелся паренек в бело-голубой полосатой майке. Госпожа Айхенкранц временами бросала взгляд на госпожу Кнорринг из Охраны и поминутно дергала паренька за локоть.

– Веди себя пристойно, – шептала она, дергая паренька за локоть, – люди смотрят на нас.

Но маленький полосатый Айхенкранц на унимался: заведя руку назад, он теребил букет цветов на холмике глины и потихоньку, словно прячась, отступал за спину матери.

– Ты на похоронах, здесь госпожа Кнорринг из Охраны, – шипела госпожа Айхенкранц на паренька, – не вертись и не прячься за мою спину…

Но мальчик не обращал внимания на слова матери. Он все время вертелся, теребил букет за своей спиной и все дальше прятался за мать.