Он нежно поцеловал ее в губы.

— Только так? Желаешь нынешнюю ночь, Гай?

— На самом деле, Юлия?

— Не говори мне нет, Гай, — прервала она его. — Пожалуйста. Ты не поимеешь свою Клавдию сегодня в любом случае. Я знаю своего мужа.

— Она не моя Клавдия, и я не хочу ее сегодня ночью.

— Тогда.

— Хорошо, — сказал он. — Хорошо, Юлия. Мы не будем говорить об этом сейчас.

— Ты не хочешь?

— Это не то, что я хочу или не хочу, Юлия. Я просто не хочу больше говорить об этом сейчас.

Ужин на Вилла Салария продемонстрировал, как и другие практики ведения домашнего хозяйства, определенное сопротивление изменениям уже распространившимся в космополитическом Риме. Со стороны Антония Гая, это был не столько укоренившийся консерватизм, сколько желание отделить себя от нового класса богатых купцов, сделавших свои состояния на войнах, пиратстве, горнодобывающей промышленности и торговле, и которые жадно, внахлест принимали все Греческие или Египетские инновации. Что касается принятия пищи, Антоний Гай не мог наслаждаться едой, развалясь на диване; это нарушало его пищеварение и отвлекало его от реальной пищи, на маленькие пикантные кисло- сладкие деликатесы, которые стали настолько модными в настоящее время. Его гости сидели за столом и ели со стола, и хотя он подал им дичь и птицу, прекрасное жаркое и элегантную выпечку, лучшие супы и самые сочные фрукты, не было той странной стряпни, которая демонстрировалась в первую очередь на тарелках столь многих Римских вельмож. Он также не видел пользы в музыке и танцах во время еды; хорошая еда, хорошее вино и хороший разговор. Его отец и его дед оба были в состоянии свободно читать и писать; Сам он считался образованным человеком, и если его дед шел работать на поля фермы рядом со своими рабами, Антоний Гай правил своей большой латифундией, как мелкий Восточный князь мог бы управлять своей маленькой империей. Тем не менее, он любил думать о себе как о просвещенном правителе, хорошо разбирающимся в Греческой истории, философии и драматургии, способным если не практиковать, то по крайней мере компетентным в медицине, а также разбирающимся в политических делах. Его гости отражали его вкус, и когда они возлежали в своих креслах после еды, попивая десертное вино — женщины в отремонтированной папоротниковой комнате, в этот самый момент — Гай, уловил отраженные в них и их хозяине сливки качеств, которые сделали Рим и которые правили Римом так цепко и так умело.

Гай восхищался им тем меньше, чем больше он узнавал его; у него не было амбиций в этом направлении. По их мнению, он не представлял никакой ценности и не имел особого значения, молодой мот из хорошей семьи с настоящим талантом направленным только на еду и конюшни; в некоторых отношениях это было новое направление, продукт последнего поколения или двух. Тем не менее, он имел определенное значение; он имел семейные связи, которые были завидными; когда его отец умрет, он стал бы очень богатым, и весьма возможно, что некоторые повороты судьбы превратят его в лицо с политическим влиянием. Таким образом, он был несколько большим, чем тот, кого терпят, и обихаживали его несколько лучше, чем можно было бы относиться к молодому, надушенному щеголю с хорошими возможностями, умащенными маслом волосами и без мозгов.

И Гай боялся их. В них была болезнь, но болезнь проявившаяся недостаточно, чтобы ослабить их. Они сидели здесь, поглощая свою прекрасную еду, попивая сладкое вино, и те, кто оспорил их власть были распяты на мили и мили вдоль Аппиевой дороги. Спартак был мясом; просто мясом; как мясо на разделочном столе в мясной лавке; нечего было даже распять. Но никому никогда не распять Антония Гая, сидящего так спокойно и уверенно во главе стола, говорящего о лошадях, ставящего чрезвычайно логическую точку утверждением, что лучше, использовать двух рабов запряженных в плуг, чем одну лошадь, так как никогда не бывало лошади, которая могла бы выдержать получеловеческое обращение с рабами.

Легкая улыбка на лице слушающего Цицерона. Больше, чем другие, Цицерон тревожил Гая. Как может нравиться Цицерон? Хотел ли он быть таким как Цицерон? После того, как Цицерон посмотрел на него, как бы говоря, — О, я знаю, что ты такое, мой мальчик. Сверху и снизу, вверху и внизу, внутри и снаружи. Другие боятся Цицерона, задавался он вопросом? Держитесь подальше от Цицерона, пусть Дьявол заберет его в ад, сказал он себе. Красс слушал с вежливым интересом. Красс должен был быть вежливым. Он был картиной Римского военного, прямой, квадратное лицо, твердые, жесткие черты, бронзовая кожа, тонкие черные волосы, а потом Гай подумал о нем в ванне и поморщился. Как он мог? Через стол от Гая, сидел политик, Гракх, большой человек с глубоким гулким голосом, и головой утонувшей в воротнике жира, его руки были огромные, толстые и пухлые, с кольцами почти на каждом пальце. Он отвечал, демонстрируя глубокую выдержку профессионального политика; его шутки были очень смешны; его утверждения были мощными утверждениями, в то время как его несогласие всегда было условным. Его заявления были помпезны, но никогда не глупы.

— Конечно, лучше с рабами, запряженными в плуг — заметил Цицерон, после Гракха, выразившего некоторое недоверие. — Зверь, который может думать, является более желательным, чем зверь, который думать не может. Стоит над этим порассуждать. Кроме того, лошадь вещь значимая. Нет племен лошадей, против которых мы можем вести войну и вернуть сто пятьдесят тысяч в помещение аукциона. И если вы используете лошадей, рабы погубят их.

— Я не вижу как — сказал Гракх.

— Спросите нашего хозяина.

— Это правда, — кивнул Антоний. — Рабы погубят лошадь. У них нет никакого уважения ко всему, что принадлежит их хозяину, — кроме самих себя. Он налил еще один бокал вина. — Должны ли мы говорить о рабах?

— Почему нет? — отозвался Цицерон. — Они всегда с нами, и мы являемся уникальным продуктом рабов и рабства. То есть тем, что делает нас Римлянами, если сказать напрямик. На этой большой плантации живет наш хозяин — в чем я завидую ему — по милости тысячи рабов. О Крассе много говорят в Риме, из — за рабского восстания, конец которому он положил, и Гракх имеет доход с рынка рабов — который находится в магистратуре, он владеет телами и душами, количество которых я не решаюсь даже исчислить. И этот молодой человек — кивая на Гая и улыбаясь. — этот молодой человек, я подозреваю, уникальный продукт рабов даже чуть больше, потому что я уверен, что они ухаживали за ним и кормили его и выгуливали его и лечили его и…

Гай покраснел, но Гракх расхохотался и закричал:

— И самого Цицерона?

— Для меня, они представляют собой проблему. Для того, чтобы достойно жить в Риме в наши дни, нужно как минимум десять рабов. Купить их, кормить их и разместить их, ну, это моя проблема.

Гракх продолжал смеяться, но заговорил Красс, — Я не могу согласиться с вами, Цицерон, что рабы, это то, что создает нас, Римлян. Утробный смех Гракха продолжался. Он сделал большой глоток вина, и начал историю о рабыне, которую он купил на рынке за месяц до того. Он был немного напряжен, его лицо покраснело, смешливое урчание вырывалось из его огромного чрева и перемежало слова. В мельчайших подробностях, он описал девушку, которую приобрел. Гай думал, что история бессмысленна и вульгарна, но Антоний глубокомысленно кивал и Красс был увлечен приземленным описанием толстяка. Цицерон тонко и задумчиво улыбнулся во время рассказа.

— Тем не менее, я возвращаюсь к заявлению Цицерона, — упрямо сказал Красс.

— Я вас обидел? — спросил Цицерон.

— Никто не обижается здесь, — сказал Антоний. — Мы — компания цивилизованных людей.

— Нет, не обидел. Вы озадачили меня, — сказал Красс.

— Это странно, — кивнул Цицерон, — когда все доказательства вопроса вокруг нас, мы все- таки противостоим логике его составных частей, будто мы Греки. Разные логики имеет неотразимую приманку для них, независимо от последствий, но наша добродетель — упрямство. Но посмотрите вокруг нас — Один из рабов, прислуживающих за столом, заменил опорожнение графины на полные, а другой предложил фрукты и орехи мужчинам. — Какова суть нашей жизни? Мы не просто какие — то люди, мы римский народ, и мы таковы именно потому, что мы первые, полностью понявшие возможности использования раба.