В конце концов наш самолет далеко отстал от группы, остался один в небе, и только тогда я решил окончательно идти в район Андреаполя, до которого оставалось около 50 километров. С трудом наскреб стометровую высоту и установил рассчитанный Аргуновым курс. Скорость эволютивная - 160 км/час, но самолет почти не слушается рулей, вяло переваливается с крыла на крыло, качается, как шлюпка на океанской волне...

Пока ищу причину такого поведения машины, происходит нечто странное: воздушный винт левого мотора без всяких видимых причин вдруг остановился. Шум двигателя прекратился, и наступила мертвая тишина. СБ словно ткнулся во что-то вязкое и начал быстро терять остатки скорости.

Быстро перевожу машину на планирование и осматриваюсь. Внизу - леса и болота, ни клочка сколько-нибудь подходящей для посадки земли. А высоты и скорости почти нет. Времени на раздумья и решение остаются секунды. Никаких команд подать не успеваю, все подчинено одной цели - посадить самолет на замеченную среди леса небольшую вырубку. Но на нее нужно еще попасть!

Такого метода расчета на посадку я тоже еще никогда не применял: крутое скольжение с доворотом влево, потом энергичный вывод из крена... Едва успел выровнять машину и полностью выбрать штурвал на себя, как она поползла по земле, гулко ударяясь о многочисленные пни и коряги. Каким-то чудом фюзеляж не развалился на куски и не возник пожар. Непривычно короткий пробег - и бывший бомбардировщик, подняв клубы пыли, замер у самой опушки леса.

Внезапно появившийся Ме-110 пронесся над нами, полоснул бесприцельной пулеметной очередью и взмыл в небо. Как ни странно, внутреннее переговорное устройство работало, и все члены экипажа буднично доложили о своей целости и сохранности.

Игорь Копейкин снаружи открыл перекосившийся фонарь, и я нехотя покинул кабину. Молча обходим груду металла, в которую превратился наш самолет. На нем мы совершили более 50 боевых вылетов. Смотрим и удивляемся, как нам удалось уцелеть: нижняя часть фюзеляжа со створками бомболюков осталась на больших пнях в начале приземления; левое крыло, отбитое у самого основания, беспомощно висело на тросах и тягах управления; правая плоскость с оборванной во многих местах обшивкой потеряла свою форму и больше напоминала наглядное пособие. Только хвостовое оперение осталось невредимым, хоть ставь его на другой самолет.

А вот и причина нашего несчастья - левое крыло и капот мотора густо, словно оспинами, усеяны рваными дырами. Это следы пуль крупнокалиберного вражеского пулемета. Но почему отказал правый мотор - выяснить не удалось, для этого понадобились бы время и компетентная комиссия. С тяжелым сердцем оставили мы свою разбитую машину. Перед посадкой я успел заметить небольшой домик, находившийся где-то неподалеку от вырубки. Решив, что это жилище лесника, направились туда.

Внезапно из лесу выехала группа всадников. Хотя Аргунов и уверял, что мы на своей территории, на всякий случай достаем пистолеты. Конники тоже приближались с карабинами наперевес. Напряженное ожидание длилось до того момента, когда я различил на их зеленых фуражках красные звездочки. Это были наши пограничники. Хотя они ясно видели всю ситуацию, признали нас своими только после тщательной проверки документов. Забрав парашюты и бортпаек, сняв с самолета уцелевшую радиостанцию и пулеметы, мы вместе с пограничниками, направились в ближайшее село.

Вечерело. Откуда-то издалека доносился гул артиллерии. Под эту "колыбельную" мы и улеглись на сеновале после ужина у добрых друзей. Лежа, я пытался вспомнить детали полета. Тревожили и другие вопросы: откуда взялся Ме-110, которого мы не видели в районе цели, что стало с другими нашими экипажами?

Разбудили меня первые лучи солнца, пробивавшиеся через щели сарая. Товарищи еще спали, и я, стараясь не шуметь, вышел на улицу. Расстелив комбинезон, лег на мягкую росистую траву. Над головой голубело небо. Где-то рядом тинькала синица, под застрехой пищали воробьи, низко над землей проносились ласточки. Какой-то противоестественной казалась эта мирная идиллия.

Раздумье нарушил прерывистый вой моторов "юнкерса", который самоуверенно шел прямо надо мной в глубь нашей территории. Неподалеку от него разорвались всего несколько зенитных снарядов, словно стреляла не батарея, а какая-то допотопная пищаль. Нет, не так нужно встречать врага!

Провожая взглядом вражеского разведчика, я вдруг увидел, как навстречу Ю-88 устремился наш И-16. "Юнкерс" тут же развернулся на 180 градусов и вновь пролетел надо мной, но теперь уже в обратном направлении. По шлейфам дыма было видно, что удирал он на форсаже. "Ястребок" тоже летел на максимальном режиме, однако заметно отставал от цели. Я представил на миг положение нашего летчика, который, наверное, с досады кусал себе губы: он, истребитель, не может догнать бомбардировщика. "Ишачок" дал длинную очередь на авось и круто развернул назад.

Конечно, обидно, что разведчик ушел безнаказанным. Но мне пришли в голову и другие мысли. В том поединке, который я наблюдал, в известной мере отражалось общее положение дел на фронте. Наши воины дрались с величайшей доблестью, наносили врагу большие потери.

Однако гитлеровцы все еще превосходили нас в количестве и качестве боевой техники, особенно авиации и танков.

Мои размышления прервало появление Копейкина и Аргунова. Тут же, прямо на траве, разложили мы карту и стали прикидывать, как лучше добраться в часть. Железные дороги в прифронтовой полосе практически не действовали. Точное расположение частей 22-й армии нам не было известно. Поэтому, узнав, что в Пено едет грузовая машина, мы устроились в ней, надеясь в пути встретить какую-нибудь оказию до Ржева.

По дороге настигли пеструю колонну людей. Тут были и воины из разбитых противником частей, и выходцы из окружения, и беженцы из окрестных сел старики, женщины, дети. На повозках и в переполненных кузовах автомашин тряслись раненые. Худые, изможденные, они производили удручающее впечатление.

Оставив парашюты, мы уступили свои места в кузове ослабевшим беженцам, а сами пристроились к людскому потоку. За двое суток прошли километров около тридцати. Потом на других попутных машинах добрались до Ржева. Последний отрезок пути - до Ершей - прошли пешком.

На полевой площадке, где базировалась наша эскадрилья, оказалось всего два самолета. Видимо, остальные находились на боевом задании.

Первым встретил нас Василий Клементьевич Кузьмин. Коротко, по-мужски расцеловавшись с ним, я спросил:

- Где эскадрилья?

Техник как-то хрипло вздохнул и опустил глаза. Руки у него заметно дрожали. Я понял, что в подразделении что-то случилось. Но что? Наконец Кузьмин, взяв себя в руки, заговорил. Из его сбивчивого рассказа мы узнали, что за время нашего отсутствия эскадрилья потеряла почти все. Чудом уцелел лишь экипаж Виктора Ушакова. Да и он из последнего вылета на штурмовку еле дотянул до базы на избитой машине. А ведь прошло всего-навсего четыре дня.

Мы постояли немного и пошли в штаб. Нас, оказывается, тоже уже не ждали. Лицо командира полка немного просветлело, когда я доложил, что экипаж в полном составе прибыл и готов выполнять боевые задания. Иван Семенович по-отечески прижал меня к груди и потрепал до плечу. Потом твердым командирским голосом сказал:

- Поздравляю вас, товарищ старший лейтенант, с благополучным возвращением в полк.

Мне показалось, что И. С. Полбин оговорился, назвав меня старшим лейтенантом. Нет, никакой оговорки тут не было. Выяснилось, что в тот день, когда мы не вернулись с боевого задания, пришел приказ о присвоении большой группе летчиков и штурманов полка очередных воинских званий. Среди них оказался и я.

Долго просидели мы тогда с командиром, вспоминая прекрасных боевых друзей, обдумывая, как будем жить и воевать дальше. После беседы Полбин распорядился, чтобы экипаж в полном составе отправился в трехдневный дом отдыха, организованный неподалеку от аэродрома на берегу Волги. Как бы невзначай заметил, что там уже находится раненный в левую руку Ушаков.