На свой аэродром возвращаться было очень рискованно; если там сохранились метеоусловия, которые были при взлете, посадка исключалась. И все-таки... видно, так уж устроен человек, что тянет его туда, где все знакомо, привычно, где друзья, - одним словом, домой. Накоротке советуюсь с членами экипажа. У них такое же мнение. Ну что ж? Домой так домой! По крайней мере, там, если удастся "зацепиться" хотя бы за один ориентир в районе аэродрома, появится верный шанс попасть на полосу. К тому же и дежурный синоптик, хотя и не очень уверенно, предсказывал, что к нашему возвращению дождь может утихнуть или даже прекратиться.

На четвертом часу полета выходим в район своего аэродрома. Дождя нет, но земли не видно - она закрыта плотной пеленой тумана. Большое светлое пятно под нами - это луч посадочного прожектора, размытый водяными парами. Вывожу машину по компасу в створ посадки, ориентируясь на центр светового пятна; выпускаю шасси, снижаюсь. На высоте около ста метров погружаемся в густой туман. Становится темно. Снижаюсь до тридцати метров по прибору просветов нет. Приходится с набором уходить на второй круг. Аргунов просит сделать еще заход, говорит, что он вроде бы видел посадочные знаки. Сомнительно, конечно, ведь у меня тоже неплохое зрение. Но садиться все-таки надо.

Снова снижаемся в кромешной мгле. Нервы напряжены до предела в ожидании столкновения с землей. Стрелка высотомера дрожит около деления "25 метров". Ничего нет. Еще раз - на безопасную высоту! Бензина остается минут на сорок. Что делать? Идти на запасные подмосковные аэродромы теперь уже поздно - не хватит горючего. К тому же неизвестно, какая сейчас там погода. В таких случаях по инструкции надо покидать самолет, воспользовавшись парашютами. Но ведь он полностью исправен и послушен воле летчика. Нот, расстаться с такой прекрасной машиной выше моих сил!

Делаю мелкий вираж над аэродромом, словно заклеенным серебристым пластырем, осматриваю горизонт. Один край пелены тумана кажется неровным, как будто кто-то вырвал из него большой клок. Это в районе Старицы. Разворачиваю самолет в этом направлении и минут через десять вижу внизу громадное темное пятно. Земля! Решено: где-то здесь будем садиться.

Ищу какой-нибудь ориентир, чтобы от него с малой высоты просмотреть местность, подсветив ее посадочной фарой. Осторожно снижаюсь и вдруг вижу почти прямо по курсу, примерно в десяти километрах, тусклые огни ночного старта. Словно приглашая на посадку, вспыхнул и лег на землю луч прожектора. Немедленно выпускаю шасси, уточняю заход, вхожу в луч и... о ужас! Прямо под колесами мелькают широкие канавы, толстые почерневшие пни, какие-то колья. В памяти еще свежи воспоминания о посадке на такую "подстилку". Вторично испытывать судьбу безрассудно - чудес на свете не бывает. Пока голову занимали эти мысли, сработали доведенные до автоматизма навыки: сектора газа даны вперед до упора, штурвал взят на себя, кран шасси - в положении "Убрано". Опасность осталась позади, но тело бьет нервная дрожь: ведь стоило чуть промедлить - и катастрофа была бы неминуемой.

Только теперь начинаю припоминать, что в этом районе оборудован ложный ночной аэродром, который бесконечно бомбила и штурмовала немецкая авиация, вызывая с нашей стороны едкие замечания и остроты по поводу пустой траты боеприпасов. Но, как говорится, нет худа без добра. Теперь я точно знал местонахождение самолета, вспомнил, что представляет собой местность. Каких-либо серьезных препятствий здесь пет. Поэтому веду машину на высоте пять - десять метров с включенной фарой. Под крылом бежит ровное поле. Дальше искать чего-то нет смысла и небезопасно. Память вновь восстанавливает указания, что вне аэродрома, а тем более ночью, во всех случаях посадку производить с убранными шасси. Но это, в общем-то, совершенно правильное положение инструкции, написанное, как говорят, "кровью летчиков", может опять на неопределенный срок оставить экипаж "безлошадным". Да и что такое колесная посадка на поле по сравнению с только что пережитым заходом на ложный аэродром!

Решительно разворачиваю машину на обратный курс, опускаю кран управления шасси вниз, прибираю газ. Едва колеса коснулись земли, "вырубаю" зажигание и полностью зажимаю тормоза. Подпрыгнув несколько раз на неровностях, машина останавливается. Полет окончен.

Первым выскочил из своей кабины Николай Аргунов. Он с наслаждением размялся, сделал несколько шагов вперед и вдруг снова бросился к самолету. На его лицо я прочитал какую-то непередаваемую гамму чувств: смесь испуга и радости.

- Командир, - закричал он срывающимся голосом,- посмотрите, что там! и потянул меня за рукав.

Я последовал за ним и в нескольких метрах перед носом самолета увидел край зияющего чернотой глубокого оврага. Да, кто-то из нас родился, видимо, под счастливой звездой! А может быть, и все трое. Ведь стоило машине пробежать еще десяток метров - и произошла бы серьезная неприятность.

Интересно устроена человеческая память. После тех событий прошло без малого тридцать лет. Забылось многое, даже очень важное. А эта ночь запомнилась, будто была она вчера. Не знаю, как спали штурман и стрелок, но мне несколько раз подряд пришлось "просмотреть" во сне самые яркие впечатления от вылета, и каждый эпизод кончался самым неблагоприятным исходом. Может быть, в эту ночь впервые так остро сказалось нервное переутомление, вызванное постоянным риском и тяжелым бременем ответственности за выполнение боевых задач и за жизнь экипажа. О чем только не передумал я тогда, сидя в малоприспособленном для отдыха пилотском кресле. Только рассвет принес облегчение, отвлек от дум, побудил к действию.

С помощью местных жителей мы развернули самолет, сняли лопатами неровности почвы. Получилась вполне сносная взлетная полоса. И как только растаяла пелена тумана, поднялись в воздух. Летели уже на неприкосновенном аварийном запасе горючего кратчайшим маршрутом. На свой аэродром заходили с прямой по ветру против старта. Горючего хватило даже на то, чтобы зарулить машину на стоянку. И тут мы увидели, что места самолетов, улетевших ночью на боевое задание, пусты.

Техник докладывает: только что прилетел командир полка, а больше пока никто не возвратился. Значит, "попадали" кто где. Теперь уже не делаем скороспелых выводов, и правильно: к вечеру вернутся домой еще два экипажа из пяти, вылетавших на задание, и лишь одному, посадившему самолет с убранными шасси, понадобится техническая помощь.

Но обо всем этом мы узнаем несколько позже. А пока докладываю Полбину о возвращении экипажа и исправности самолета. Иван Семенович просит рассказать обо всем более подробно, слушает внимательно и одобряет действия экипажа.

- Ну а теперь отдыхайте, - заключает он нашу беседу. - Даю вам сегодня выходной.

Мы заверяем Полбина, что будем отдыхать, а сами идем готовить самолет к очередному боевому вылету.

Очередным боевым вылетом стал тот самый, в котором экипажу впервые крупно изменило фронтовое счастье, в котором попытка "погасить" вражеский светомаяк закончилась вынужденной посадкой в тылу врага и ночной переправой на плоту через Западную Двину - первую водную преграду на пути к своим, в родной полк.

Впрочем, тогда путь этот нам еще не казался долгим. Мудрость приходит не сразу даже к тем, кто, подобно нашему экипажу, уже мог бы оценивать обстоятельства более здраво. Но как часто путают люди желаемое с действительным, как часто торопят они события, "подгоняя" их развитие в своих интересах.

Так и мы, преодолев первые километры оккупированной врагом территории, сочли их самыми трудными и длинными. Дальнейшее виделось в более привлекательных тонах: протяженность пути до своего аэродрома де лилась на среднесуточный темп форсированного движения с незначительными поправками на разного рода непредвиденные затруднения. В итоге от встречи с друзьями нас отделяли примерно три недели. И, главное, расчет этот ни у кого не вызывал сомнений.

Исходным пунктом обратного маршрута (по-штурмански - ИПОМ) был принят восточный берег Западной Двины, к которому незадолго до рассвета приткнулся наш маленький, на скорую руку собранный плот...