Эту долину в Калифорнии Лондон впервые описал в книге "Время-не-ждет" (1910): она называлась романом, но на самом деле была циклом новелл, часто обрабатывавших старые сюжеты, которые хорошо знакомы читателям новелл об Аляске. Героем книги выступал человек, наделенный огромной энергией и настоящим мужеством; на Клондайке, а потом и в мире большого бизнеса он упрямо шел к своей цели, преодолевая все испытания, а в итоге стал миллионером, осуществив мечту, такую обычную для американцев, с детства приученных видеть в богатстве высший жизненный идеал. Но Эламу Харнишу деньги не принесли ни счастья, ни покоя. Устав от изнурительной борьбы, от интриг, от тяжб с конкурентами, он обретает ощущение гармонии только после того, как вместе с возлюбленной, скромной стенографисткой, решается начать новую жизнь простым работником на щедрой калифорнийской земле. Он добровольно объявляет себя банкротом. Он отдается нравственному совершенствованию. И вот уже этот вчерашний игрок, романтик, искатель приключений усердно доит коров и прилаживает желоб для облегчения стирки пеленок.
В "Лунной долине" ситуация почти та же самая, лишь поменялись герои: теперь это рабочие - возчик и прачка. Первые главы романа оказались самыми сильными. Здесь Лондон был в своей стихии, описывая несправедливость и горе, на которое судьба так изобретательна для его героев. Сцены забастовки, безработицы, отчаяния, которое переживают Саксон и Билл, - все это сделано рукой мастера. И тут нельзя не вспомнить замечательные страницы, которые Лондон посвятил пролетариату. Сам по рождению и воспитанию принадлежавший рабочей среде, он был среди первых западных писателей, осознавших историческую миссию, которая предназначена отверженным и угнетенным, и сумевших показать жизнь рабочего квартала во всех ее многоплановых ракурсах. Такие новеллы Лондона, как "Отступник", и сегодня воспринимаются как крупное художественное свершение. То же самое можно с уверенностью сказать о начальных эпизодах "Лунной долины".
Но вскоре сам характер конфликта резко меняется, и первые главы книги предстают лишь прологом к основному действию. А оно-то как раз и не убеждает своей художественной логикой. Слишком легко, слишком удачно складывается судьба героев, едва им приходит на ум счастливая мысль бежать из "мглы Окленда" на мирные загородные поля, чтобы опроститься, обрабатывать землю и как бы позабыть, что город со всеми его ужасами лежит не за дальним горизонтом. Кошмар их прежней жизни сменяется ничем не омраченной радостью, но, чем более безоблачной выглядит рисуемая Лондоном картина добродетельного и незамысловатого существования, ожидавшего героев в Лунной долине, тем отчетливее в этой картине распознается фальшивый оттенок.
Не спасают ни проникновенные пейзажи давно облюбованных Лондоном оклендских окрестностей, ни юмор, с каким рассказано о неумелости городских жителей, осваивающих навыки крестьянского труда. За частными удачами явственно видится искусственность всего замысла, хрупкость идеи, которая положена в основание романа.
Верил ли Лондон в изображаемую им идиллию? Во всяком случае, хотел верить. Он был совершенно искренен, полагая, что фермерский уклад жизни целителен для личности, затерянной в городах-спрутах, ощущающей себя лишь беспомощным винтиком какого-то громадного и непостижимого социального механизма. Ведь здесь, в долине, люди, как встарь, "близки к природе, и никто понятия не имеет ни о каких рабочих союзах и объединениях предпринимателей". А разве такое вот существование в ритме природы не самая надежная гарантия полноценного бытия?
Эти мысли Лондона, ясно отзывающиеся поверхностно усвоенной толстовской проповедью, понятны в контексте тогдашней духовной ситуации, которая породила массовое доверие к химерическим мечтам о том, что можно бежать от общества, игнорировать его бесчеловечные законы. В том, что это только самообман, не мог вскоре не удостовериться и сам Лондон, но свою идею опрощения он продолжал защищать с фанатичным упорством, поскольку не видел иного выхода из противоречий, так пагубно сказавшихся на собственной его участи.
Выход оказался мнимым, и никакими ухищрениями Лондон не мог этого скрыть от первых читателей "Лунной долины". Книгу не приняли: после "Мартина Идена" она выглядела явно худосочной да и учительский тон Лондона, расходившийся с характером его дарования, раздражал вместо того, чтобы убеждать. Провал романа был очевиден. Этот удар сломил Лондона, больше уже и не пытавшегося создать крупное произведение, ставящее серьезные общественные и нравственные вопросы.
Три четверти века спустя мы прочтем "Лунную долину" несколько иначе. Слабости повествования видны нам еще яснее, чем современникам Лондона, однако мы ощутим и нечто нам созвучное в этом рассказе, не изобилующем увлекательными кульминациями или напряженными противоборствами героев. Созвучие в том, что на исходе XX века тоска по органичной жизни в согласии с извечным круговоротом природы стала намного более неутолимой, чем была на заре нашего столетия. Неверие в промышленный прогресс, оборачивающийся для человека механическим ритмом будничности, бездушием и этической ущербностью, чувство катастрофических потерь, которые повлекло стремление навязать природе свою волю, не считаясь с ее законами, поиски лада, а не антагонизма с окружающим нас континентом естественной жизни, - все это со времен Лондона невероятно усилилось, сделавшись одной из болевых точек сегодняшнего мироощущения.
Хотя бы отчасти Лондон сумел предугадать такой поворот в духовном развитии человечества. "Лунная долина", при всей наивности чаяний, которые в нее вложены автором, сохранила интерес как ранняя попытка современным взглядом охватить неисчерпаемую проблематику взаимоотношений человека и природы. Даже и в самые тяжелые для Лондона годы эта способность предвосхищения будущего не покидала его. "Лунная долина" служит тому подтверждением, и оттого она достойна внимания читателя наших дней.
А. З в е р е в