В. П. Зубов пишет: «Дюэм в своих «Исследованиях о Леонардо да Винчи», опубликованных с выразительным подзаголовком «Те, кого он читал, и те, кто его читали», вольно или невольно создал представление о Леонардо как о своего рода «книжном черве», представление о том, буд­то Леонардо отправлялся от чтения книг, а не от живой действительности. За последние годы стало заметно про­тивоположное стремление: показать, что Леонардо дей­ствительно читал мало, действительно был uomо senza letter (человек без книжного образования.—А.Л.)» (53, 56—57). Таким образом, начитанность Леонардо в фило­софской литературе, как это показывают современные ис­следователи, является весьма сомнительной. Вероятно, это был, попросту говоря, малообразованный человек. То, что в его бумагах можно найти разного рода намеки на позд­нейшие учения и открытия, больше свидетельствует о его дилетантизме, правда в соединении с огромной интуицией, чем о его продуманных и законченных научных теориях.

Леонардо был одарен огромной научной интуицией, виртуозной изобретательностью бесконечных мелочей тех­ники, постоянно и неустанно занимался поисками разного рода научных открытий, из которых, правда, он ни одного не додумал до конца. Леонардо был величайшим энтузиа­стом и эквилибристом всякого жизненного практицизма, заставлявшего его постоянно бросаться из стороны в сто­рону, без всякой возможности останавливаться на чем-то определенном, с тем чтобы его зафиксировать и система­тически воплотить в жизнь. Поэтому и Николай Кузанский, которого он не то читал, не то не читал, очевидно, не мог оказать на него какого-нибудь серьезного влияния.

Николай Кузанский — одна из мировых вершин филосо­фии. Леонардо же, пожалуй, одна из ее малозначащих ни­зин. Леонардо велик своими поисками, своей личной не­удовлетворенностью, своей пламенной экспансивностью охватить все в искусстве, науке и технике. Но он не был велик своей философией.

Теперь нам нужно обратить внимание еще на одну сторо­ну облика Леонардо, которая не всегда должным образом освещается исследователями. Эти последние часто пы­таются затушевать те реальные трудности, с которыми мы неизбежно сталкиваемся, когда речь идет о представителях такой сложной и весьма противоречивой эпохи, какой бы­ла эпоха Возрождения. Речь идет о ряде проблем, которые возникают у нас, как только мы пытаемся характеризовать взгляды Леонардо на себя самого и свою жизненную, нрав­ственную позицию. Здесь можно проследить ту же особен­ность, которая является ярким штрихом, характеризую­щим общеэстетические взгляды Леонардо. Расплывча­тость, неопределенность и вместе с тем необычайная яркость впечатления от Леонардо создаются уже у его со­временников. Леонардо представляется фигурой легендар­ной, вызывающей одновременно и интерес и недоверие.

А. Шастель замечает, что Леонардо сам был в значи­тельной мере автором легенды о себе: «Все свидетель­ствует нам, что он любил нравиться, что он хотел соблазнять, что он искал вокруг себя ту обстановку сла­достного опьянения от доверия и согласия, которая слу­жит художнику утонченной наградой за его труды... «Ле­генда» Леонардо есть зеркало судьбы, очертания которой он создал сам, неумеренно превознося универсальную спо­собность живописца, и в которой можно вопреки ему и, так сказать, в обратном порядке прочесть страх и даже фатальность неудачи ввиду колебаний и нетерпения, которые мешают чего-либо достичь» (163а, 8). «Всю свою жизнь Леонардо... непрестанно обещает и не сдерживает обеща­ний. Он бросает начатые заказы, он с величайшей охотой отказывается от исполнения проектов, которыми он раз­влекал своих патронов: его друзья не знают, как оправ­дать развязность, о которой они сожалеют» (там же, 10).

«Этот столь живой и столь обаятельный ум любит изумлять, — продолжает Шастель.—Он одевается не как все: он носит бороду и длинные волосы, которые делают его похожим на античного мудреца; флорентийский путе­шественник, обнаруживший в Индии племя вегетарианцев.., сразу подумал о Леонардо. Это человек, живущий на свой манер, ни перед кем не отчитываясь; этим он часто шокирует; Генеральный викарий кармелитов, проповедо­вавший во Флоренции во время поста 1501 г., сообщает Изабелле дЭсте о действиях и поступках художника, от которого принцесса Мантуанская хотела бы получить кар­тину. Викарий весьма обеспокоен: «Насколько я могу су­дить, жизнь Леонардо непредсказуема и прихотлива; ка­жется, он живет, как придется». Не здесь ли его тайна? Человек, свободный так, как еще никто не был свободен, человек, которому все безразлично, потому что все может интересовать его в равной мере? Мудрец, который бук­вально «не презирает почти ничего», который способен одинаково исследовать мир ужаса и смерти, мир благода­ти и нежности, мир пользы и бескорыстия и который смог сделать себя поразительно неуязвимым для всего, что низ­ко и вульгарно или просто «слишком человечно». Духовная позиция Леонардо, определенная свежесть чувства, оста­вляющая неискаженной способность удивляться, есть как раз то, что поражало Ницше. Возможно, в свою жизнь Леонардо вложил столько же таланта, сколько в свои про­изведения. Он сознательно поставил себя несколько в сто­роне от человечества, которое в грубом своем состоянии внушало ему ужас, как он довольно часто писал» (там же, 11).

При безразличии к человеческому роду Леонардо в то же время обнаруживает постоянную жажду удивлять со­бой и своими творениями. Дело доходит до полной бес­принципности в выборе покровителей. Но когда Леонардо говорит, что он служит тому, кто больше платит, то важ­но не только само это положение, а также и то, что ему почти все равно, чем заниматься и за что получать деньги. Отсюда известное мнение об универсализме Леонардо, по поводу которого В. Н. Лазарев делает такое замечание в статье «Жизнь и творчество Леонардо да Винчи»: «...при ближайшем рассмотрении выясняется, что его гениальный ум охватывал далеко не все стороны бытия. Уже из био­графии мастера легко можно было усмотреть его равноду­шие к социальным проблемам... С необычайной легкостью перекидывался он из одного лагеря в другой, бесстрастно созерцая окружавшие его злодеяния. Историческая судьба Италии в такой же мере не интересовала его, как и побои факт социальной жизни. И столь же законченным эгоцен­тристом выступает Леонардо в своей философии... Про­являя огромный интерес к изучению природы, он никогда не задает себе вопроса, какова же цель этого изучения. Стремясь сделать науку утилитарной, он в то же время об­ходит полным молчанием такие моменты, как роль и значение науки для человека. Все его рассуждения на моральные темы необычайно бледны, худосочны и хо­дульны... Подобная асоциальность леонардовского образа мышления лишает его гений теплоты... Для него суще­ствует лишь одна цель — познание, но, какова цель этой цели, он не знает».