Как-то раз летом он сидел в сквере, что напротив Финляндского вокзала, под сенью памятника, когда-то определенного им как «всадник на броневике». Погода стояла прохладная, намечался дождь, и свободных скамеек было полно. Но он смутно догадывался, что может произойти дальше. И действительно, именно к нему вкрадчиво подсел белесый гражданин неопределенного возраста, скорее все-таки пожилой, с рыхлым бабьим лицом («бреется не чаще раза в неделю» — автоматически отметил он), в потертом костюме. Человек заговорил с ним, и уже через минуту, расширив глаза, на дне которых полоскалось ускользающее безумие, понес некий псевдоэротический бред: три молодые девицы пристали к нему вчера на улице, завели на чердак…

Когда городские секс-безумцы обращались к нему со своими историями, он делался совершенно беспомощным. И на сей раз, чувствуя себя несчастным, он покорно слушал, а псих распалялся все больше: «Они спустили мне брюки, заставили наклониться и по очереди трахали сиськами в задницу, а одна все время сосала…» Самым непостижимым в этой истории было то, что время от времени она перемежалась вполне искренними тирадами по поводу распущенности современной молодежи, особенно девчонок, всеобщего разврата, мерзости и прочее. «Воспалительно-воспитательный процесс», — обреченно подумал он, когда шизик внезапно прервался и без перехода спросил:

— А где вы работаете?

Застигнутый врасплох, он поднял глаза, бросил протяженный взгляд по направлению указующего жеста десницы Ильича — на хорошо известное в питерском народе конструктивистское здание на противоположном берегу Невы,[1] и неожиданно для себя ответил:

— Подполковник КГБ.

Чокнутый быстро взглянул куда-то вкось, мимо него, и растворился в окружающем пространстве, как австралийский абориген в родных степях. «Должно быть, подумал, что и я не в себе — на своей, особой почве», — решил он, усмехнувшись.

Этот давний случай он вспомнил, когда познакомился с Лидой.

Вообще-то, жить он в целом не боялся, хотя считал себя достаточно виктимным человеком. Виктимным, однако, не в том смысле, в котором это понятие ввели американские криминологи — субъект-жертва, вечный кролик, вольно или невольно провоцирующий убийцу-удава. Нет, его виктимность была иного рода: в качестве слушателя своих ложных исповедей и вымышленных рассказов его избирали эти люди. И поделать он ничего не мог. «Они больны, — шаблонно сочувствовал он, — жизнь сломила их, головенки оказались слабенькими…» Впрочем, за их болезнью, мнимой или настоящей, ему подчас виделся самый холодный расчет.

Так почему же, все-таки, познакомившись с Лидой, он вспомнил тот случай со столь оригинальным коллективным изнасилованием пенсионера, сочиненный, видимо, самой «жертвой»? Да потому, должно быть, что и в ней явно присутствовала бесшабашная свежесть легкого сексуального безумия — весьма, в данном случае, привлекательного, не давящего. Хотя и тут, вероятно, сыграла роль его виктимность — она выбрала именно его…

Они встретились в мае, на Невском, в подвальном разливе, известном среди пьющих горькую горожан под названием «Соломон». Он стоял у выхода рядом со своим нелепым ярко-желтым портфелем и давил малую порцию, зная, что по деньгам она сегодня наверняка последняя.

Она влетела в злачный подвал, разорвав застоявшийся хмельной воздух, отодвинула очередь у стойки, лихо, без закуски, опрокинула стакан водки и устремилась к выходу. Взгляды алкогольного народа обратились на нее, раздалось несколько одобрительных нетрезвых возгласов.

Он, глядя на эту комету в джинсовой куртке, летящую по винно-водочным сферам, понял, что сейчас что-то должно произойти. Взбегая по ступенькам, она мимоходом взглянула на него. «Ничего не будет!» — зло подумал он, подхватив портфель и выскочил вслед за ней:

— Девушка!..

Она оглянулась, посмотрела на него в упор и коротко приказала:

— Пойдем!

Лиде минуло двадцать шесть лет. У нее были длинные ноги с накачанными балетными икрами, маленькая грудь (как впоследствии оказалось, с крупными черными сосками). Она была похожа одновременно на Майкла Джексона и на цыганку (хотя одно другому, быть может, и не противоречит). Жила она в Москве, и на тот вечер, когда они познакомились, у нее был билет на «Стрелу», который она утром порвала в клочки.

Что она делала, чем занималась? Кто же в нынешнее время распространяется о своих занятиях? По ее словам, «бомбила» валютных проституток «на центре». Шесть последних лет жила с пожилым вором в законе (настоящим), умершим недавно. Вроде бы и любила его…

Родилась Лида в далеком алтайском городке. Мать и отца не помнила — тут она развернула перед ним леденящий рассказ о том, как уголовник-отец убил из ружья мать, когда та вернулась из роддома с нею, грудной, на руках. За что и был в очередной раз надолго посажен и сгинул без следа. Она же чудом осталась жива.

Было ли все это на самом деле? История слишком похожа на сентиментально-жестокие байки из тюремного фольклора. (Вот, скажем, один ходовой сюжет: несгибаемая женщина-прокурор сурово засуживает старого вора-рецидивиста. Тот умирает на зоне, а она лишь потом узнаёт, что это был ее отец. И, как говорится, запоздалое раскаяние.)

Лида, Лида…

Он-таки напился в тот вечер — на ее деньги.

Из ночного сумбура ему запомнилась их оживленная беготня по круглосуточным ларькам (вперемежку с объятиями и поцелуями), его крики: «Лидка, в ларьках не бери, а то уйдем к верхним людям!» — и ее вполне резонный ответ: «А где же еще брать?!»

Мелькнул в недрах ночи какой-то нетипичный ларечный продавец — нервный, с хрупким лицом еврейского мальчика-онаниста. В запале (много берут!) он сунул им лишнюю бутылку.

И уже совсем поздно, у него дома — она, стоящая на коленях над ним, распластанным на скомканных мокрых простынях. Ее глаза с расширенными зрачками, блестящие в фонарных отсветах.

Потом — жесткая терка бритого лобка, прошедшаяся по его подбородку и воспаленным, искусанным в поцелуях губам, а позже — усиливая жжение — наплыв горячей слизи… Потом все пропало…