Возвращался он с работы донельзя измотанным и всегда со стойким ощущением, что позади не один день, а два или даже несколько. В подъезде накатывала обычно на Бабанова волна запоздалого сожаления, ибо он знал, что Алла к его приходу уже спит, а значит, прошел еще один день, прошел впустую для нее, полный тоски и маяты, — она, наверное, маялась и не знала, чем себя занять, в то время как он мог бы это как-нибудь поправить, хотя как, он не знал. И поэтому в передней Бабанов обычно уже справлялся со своим раскаянием тычками обещаний и уговоров: делать это было привычно и легко. Бабанов легко поддавался самовнушению.

Он переступил порог большой комнаты и зажег свет. Он совсем позабыл про птицу, еще не отойдя от дневных хлопот, но тотчас же вспомнил про нее, вспомнил, что она живет в его доме, потому что их взгляды опять встретились. Он впервые смотрел ей в глаза. Он впервые смотрел ей в глаза прямо, не отводя взгляда. И он понял, что в ее глазах и не могло быть никакого выражения. Он понял, что они все равно ничего не видят, и понял, что ничего и нет. Еще не было света и вод, и ничей дух не носился над волнами. А главное, не было самого Бабанова, и оставалась лишь какая-то смутная память, и они, частички, которые были когда-то Бабановым, носясь в пространстве, только с грустью вспоминали: как хорошо было быть Бабановым, как сладко жилось, и пилось, и елось, и иногда сауны с девочками, но только чтоб Алла не знала, и у Толика на даче хорошо, и все такое, эх, вот, допрыгался, летай тут, в начале времен, когда кто-то только еще раздумывает, — а создавать ли вообще мир? Давай! — орали бабановские частички. Давай, говори те слова! Ну, говори же! И с ними орали другие частички, мелкой пылью носясь рядом. Их было так много, и все они хотели того же, хотели возвращения и воплощения. И тут ему вдруг стало так грустно, грустно, грустно оттого, что он понял, что кто-то так и не произнесет тех слов, и он явственно услышал мысли этого кого-то: нет уж, хватит, надрываешься, разрываешься на части, а потом никакой благодарности, одни попреки. Работы много, а толку грош, и ответственность большая. Лучше уж потом как-нибудь, устал я. И, тягостная, невыносимая, тоска, какой Бабанов еще не испытывал, смертная ледяная тоска навалилась на него, и он задохнулся и вернулся в свой дом.

Он смотрел в глаза Алле. Скорчившись, она забилась в кресло, обхватив себя руками, и оттуда смотрела, и он тоже смотрел, и они смотрели друг на друга. Она пела, прошептала Алла. Она пела весь день, пока ты был на работе. О, как это было грустно! Ты не представляешь, как это было грустно, Игорь. Когда она запела, я попыталась ее прервать, помешать ей, но потом вдруг потеряла всякие силы ей мешать. Она пела, а я, я все понимала, все, и знаешь, она убедила меня, я во всем с ней согласна, я поняла, каково ей здесь, насколько ей тяжело, мне открывалось все новое и новое, и я поняла, что она — птица грусти, хотя когда-то она была птица радости, алконост, понимаешь, но, попав сюда, ей расхотелось радоваться и воспевать радость, и она стала птицей грусти. Сейчас ей уже не так тяжело, потому что она уже не надеется, потому что, оказывается, без надежды легко, потому что так свободнее, потому что надежда растравляет, потому что, пела она, с верой и надеждой здесь не прожить, и нужно оставить надежду, ибо так легче. Но мы не хотим оставлять надежду, мы не хотим признаться, где мы живем, где мы обитаем, куда мы ввергнуты, и мы тешим себя надеждой. Понимаешь? Тешим себя надеждой. А перед твоим приходом я начала петь вместе с ней, и мне тоже стало легко. Впервые мне стало так легко, Игорь, потому что я пела вместе с птицей грусти, и будто глаза открылись — я поняла, что ничего уже не изменишь, и тебя уже не изменить, и нашу жизнь тоже… Она говорила, а Бабанов взял ее на руки и понес в спальню. По дороге она замолкла и прижалась к нему. Ему было тяжело, и тяжело вдвойне, потому что он давно не носил ее на руках и отвык. Думать он не мог. Правда, кое о чем он все-таки подумал. Он подумал — замочу эту птицу!

Наутро он позвонил Либушу, насилу отыскав его телефон в своей старой записной книжке. Алла еще спала, и он не хотел, чтобы она слышала их разговор. На всякий случай он закрыл дверь в комнату и набрал номер. Алло? Гена? Да. Здорово, это Игорь говорит, Бабанов, помнишь, мы учились вместе. Игорь, здорово! Как ты? Мы думали, ты совсем потерялся. Да нет, здесь я. Слушай, тут такое дело… И мы все здесь, я тоже здесь. Мы недавно собирались, звонили тебе, да у тебя телефон поменялся. Ты же, кажется, переехал? А у меня вот все по-старому, работаю там же, в проектном институте, еще не сократили. Дочь недавно родилась… Поздравляю. Гена, я зачем звоню-то. Я тут недавно в Индию ездил… Ого, в Индию, вот так здорово, а я слышал, ты большим человеком стал, миллионами ворочаешь. Как там Алла? Нормально, спасибо. Так вот, Ген, я в Индии птицу себе купил. Какую? Попугая? Да нет, не попугая. Птицу. Так сразу не объяснишь… Слушай, Игорь, ты извини, я ужасно рад, что ты позвонил, но я уже на работу убегал, ты поймал меня прямо у дверей. Давай вечерком созвонимся, ты мне про Индию расскажешь. Не могу я, Гена, не могу вечерком, я помню, ты в институте все мифами увлекался всякими, эта птица, понимаешь, она не птица совсем, у нее голова человеческая, женская, понимаешь, и она поет так, что душу выворачивает, Алла вчера чуть с ума не сошла, и я вместе с ей, только, понимаешь, с работы пришел… Алло, Гена? Что там у тебя? Что за шум? Кхм. Да ничего. Сейчас ничего. Просто трубка из руки выпала. И сам чуть на пол не свалился. С тобой все нормально, Игорь? Ты откуда? Из дому я, Гена, из дому. И трезв, как стекло. Видишь ли, все это правда. Я эту птицу в Калькутте на базаре купил. А она, оказывается, поет. Ты слышал, как она поет? Я-то нет, а вот Алла вчера, она чуть ума не решилась, впала в беспамятство, несла всякое… Господи! Что? Игорь, да ты хоть понимаешь, кого ты из своей Индии привез? Ты же с собой сирина привез! Алла назвала его как-то по-другому. Алка… Алко… Алконост? Нет, это не алконост. Алконост — птица радости. Будь это алконост, вы бы прыгали там от счастья. Нет, это сирин. Господи, лучше бы ты крокодила привез, как некоторые идиоты делают. Да я сейчас за руку себя щипаю. Думаю, может, сплю. Помнишь, у Васнецова — «Сирин и Алконост»? Не помню. Это не удивительно. Вот что. Я сейчас к тебе приеду. Ведь это же сенсация, Игорь. Об этом надо раструбить на весь мир. Что такое сирин, Либуш? Я же говорю, это птица печали. Она плачет по всем. Это плакальщик по миру. Говори мне свой адрес, я записываю… Бабанов повесил трубку.

С работы он вернулся рано. Он просто не мог работать. Он вошел в свой подъезд, медленно поднялся на третий этаж, открыл ключами дверь, вошел в прихожую и постоял здесь немного, прислушиваясь к тому, что происходит в квартире. Потом он пошел по комнатам. У порога одной он остановился. В комнате Алла читала стихи. Он никогда не слышал, чтобы она читала стихи. Кому это? — подумал Бабанов.

Голос ее упал. Бабанов вошел. Они сидели лицом к лицу — Алла и алконост. Спелись, мелькнуло у Бабанова. Птица дернула головой — повернулась, когда он вошел, и он увидел на глазах ее слезы. Неожиданно зазвонил телефон. Бабанов снял трубку. Звонил Либуш. Не дослушав, Бабанов нажал на рычаг. Игорь, рай действительно существует, сказала Алла. И ад есть. Но ад не там, где понимают, что нет никакой надежды, а там, где тешат себя надеждой, что надежда есть. Опять пела, утвердительно произнес Бабанов. Да, сказала Алла. Я ухожу от тебя, Игорь. Бабанов опустился в кресло. Ее я заберу с собой, сказала Алла. Ну уж, сказал Бабанов. Да. Пока еще не знаю, как ее везти, но думаю, что это разрешимая проблема. Да, сказал Бабанов. Я тоже так думаю.