Но что верно, то верно — кучер никогда не сворачивал с дороги. Одним давним зимним вечером, когда свирепствовала пурга, кучер, звеня бубенцами, подъехал прямо к ступенькам жилища Явы и Матиса. Мать рассказывала Эве, что у нее ноги подкосились, когда она вдруг услышала бубенцы. Дети и те мгновенно повскакали с постелей. Только крепко спящего Матиса пришлось трясти за плечо. Тот с испугу выскочил во двор в одних носках, даже сапоги не успел натянуть. Вся семья потеряла дар речи, когда Матис, ставший похожим на снежную бабу, вернулся в избу со свертком в руках. Все, конечно, бросились разматывать узел. Матис молчит, ни слова не говорит. В шубе и розовом одеяльце они нашли девочку месяцев двух. Если б волосы у нее не были как крученые золотые нити, кто знает, какие причитания и охи поднялись бы подобно облаку к потолку. Хотя причин для слез было предостаточно. Нестор, этот олух, прежде чем уйти в солдатчину, сделал ребенка одной девчонке, служившей в имении. Едва та успела произвести на свет младенца, как захворала. Вместе с ребенком кучер принес в дом печальное известие — та девушка умерла, так кому же еще заботиться о беззащитной крошке, как не родной бабушке.

Нестор опередил Эву. Когда у Эвы один за другим родились дети, Ява уже успела свыкнуться с ролью бабушки.

Деревенские жалели Яву — мало, что ли, в доме своих ртов? И стали в Медной деревне ворошить недавнее прошлое, обсуждали, подсчитывали и так и этак, на самом ли деле эта крошка дочь Нестора. Почему-то никто не хотел верить, что Нестор бросил брюхатую девушку. А может, парень бежал под ружье, чтобы его не назвали отцом-кукушкой.

Обитателей же баньки так умилило появление золотоволосой девочки, будто к ним снизошел живой ангелочек. Всю ночь они не ложились спать, жгли керосин и думали, как назвать малютку. Под утро пришли к единодушному решению: Хелин[1].

Эве тоже понравилось это имя. Никто из деревенских детей не возвещал о своем появлении серебряным звоном бубенцов. Раз уж брошенной Нестором девушке суждено было помереть, то кончина ее пришлась в самый подходящий момент. Если только вообще уместно так говорить о несчастье. Ява как раз кормила маленького Яака, хватит молока и для Хелин. На следующий день пурга унялась, Матис побрел по глубокому снегу в Виллаку рассказать обо всем Эве и позвать ее поглядеть на ребенка. Эва закуталась в шубу и отправилась вместе с Матисом. Стоило поглядеть на это зрелище: Ява, блаженно улыбаясь, сидела на краю постели, подле нее болтали ножками дети, в доме было жарко натоплено. Смотри, впервые в жизни у меня двойняшки, похвасталась Ява. Вот не думала, что число детишек у меня перевалит за десяток.

Младшая сестра Эвы, Сабина, служила тогда первый год в имении. Ей повезло, она попала на работу в пекарню. По субботам, возвращаясь домой, она приносила с собой буханку хлеба. Наведываясь к Эве, Сабина постоянно сетовала, что ей стыдно таскать из имения хлеб под полой. Но она чувствовала, что обязана помогать: семья, обитавшая в баньке, наворачивала, как полк солдат. Как будешь смотреть на их голодные рты?

Само собой, что лучшие куски шли детям, Ява же довольствовалась самой малостью. С чего бы она иначе день ото дня худела, хотя на здоровье не жаловалась. А может, ее грызла тревога из-за Яака? Ява никогда ни на что не роптала и умела хранить тайны даже от своих детей. Надо же, чтобы с ее последним ребенком случилась такая беда. Тут, какое бы счастье тебе ни привалило, равновесия все равно не установишь.

Тело Эвы снова пронзила боль, и внезапно ею овладела глубокая грусть. Если человек насквозь хилый, как она, его уже ничего хорошего в этом мире не ждет. Эва не отваживалась рассказывать Иоханнесу о своих бедах. Она не могла отнимать у мужа надежду. Иоханнес не раз заводил разговор о том, что семья у них маленькая. Он, Иоханнес, стареет, а помощников не прибавляется. По мнению Эвы, Иоханнес был сильный как медведь, не каждый мужчина с такой легкостью поднимет и перенесет мешок с зерном из амбара на сани. А если кто жаловался на усталость, то Иоханнес говорил, что слово это выдумали лентяи.

Даже Эва не решалась говорить с ним о своей все учащающейся слабости. Она старалась подкопить сил, когда Иоханнеса не бывало дома. Потому и ждала, чтобы он снова запряг лошадь и отправился в дальний путь — на ярмарку со льном, к кузнецу, на лесоповал либо возить щебенку. Как ни странно, но стоило только Иоханнесу выйти из ворот Виллаку, как Эва начинала ждать его возвращения. Вероятно, Иоханнес догадывался, что сил и здоровья у жены маловато, не зря он всегда спешил домой, а уезжая, чертил вокруг избы знаки, предостерегающие от несчастья. Эва старалась честь по чести выполнять все обязанности по дому и только сжимала зубы, когда начинался приступ боли; но глаз у Иоханнеса был зоркий, и обмануть его было трудно.

Иоханнес был уже не молод, когда они с Эвой поженились. Он долго взвешивал, прежде чем сделать выбор. Придя свататься, он прямо взглянул на Яву и сказал — мол, какова мать, такова и дочь: я беру жену наверняка. Иоханнес глубоко уважал Яву. Он мрачнел, когда кто-нибудь из деревенских кривил рот в усмешке и говорил, что для Явиных детей надо бы застолбить еще одну волость. Это был излюбленный разговор в этих краях — откуда, мол, у Явы берутся силы; одного мужа угробила, тотчас же нашла другого и только и делает, что рожает — ни возраст, ничто иное ей не помеха.

Теперь веренице детей у Явы настал конец. Яак — последний, даже у Явы силы и молодость не вечны.

Было еще и другое обстоятельство, склонившее Иоханнеса остановить свой выбор на Эве. Кто знает, задержался бы взгляд добропорядочного хозяина на Эве, не будь у Явы ее знаменитого брата Алона. Славный и предприимчивый род — не раз говорил Иоханнес и после свадьбы. Да и дядино наследство тоже сыграло здесь роль. Триста рублей были, конечно, не бог весть каким состоянием, но Ява и Матис дали еще и телку, это была хорошая корова, потомок Мирт, она давала много молока, характер имела смирный и большей частью приносила телочек.

Такой человек, как я, не гонится за легкими деньгами, заверил Иоханнес, сватаясь к Эве. Но три сотенные придутся весьма кстати. Иоханнес хочет как можно скорее выкупить хутор, хотя по договору срок последнего взноса истекает лишь в двадцать втором году следующего столетия. Бог мой, какой долгий отрезок времени. У других сроки договоров кончаются в еще более далеком будущем. Иоханнес был первым в деревне, кто сумел отказаться от аренды.

У Эвы начинает гудеть голова, как только она пытается представить себе, как будет выглядеть этот двадцать второй год. Деревья вокруг дома станут, вероятно, наполовину выше, это ясно. А что еще? Ей, Эве, минет к тому времени — она посчитала, прибегнув к помощи пальцев, — шестьдесят три года! На одиннадцать лет больше, чем сейчас Яве. А Иоханнес? Ему пойдет уже семьдесят пятый — ту дюжину, что разделяет Эву с Иоханнесом, никуда не денешь.

После долгих подсчетов Эва вспомнила, что именно сегодня ей исполняется тридцать один год. Не так уж много, а у нее все внутри болит, едва ли такая хворая, как она, дотянет до шестидесяти трех.

Грусть сдавила ей сердце, и она мысленно согласилась с Иоханнесом — да, чем раньше выкупить хутор, тем лучше. Ведь и Эва мечтала своими глазами увидеть, как идет жизнь на собственном хуторе. Иоханнесу больше не придется откладывать деньги в глиняную кубышку, спрятанную на полу кухни под камнем. Вот, смотри, показал он Эве после свадьбы свой тайник. Твое приданое — три сотенные идут к моим. Теперь мы с тобой одно, и деньги у нас общие. Несмотря на это утверждение, Эва никогда не осмеливалась самовольно взять из глиняной кубышки хотя бы копейку. У Иоханнеса была большая цель, он знал, ради чего гнул спину и копил деньги. Не то чтобы муж наложил на них запрет, просто цель Иоханнеса в глазах Эвы была священной. Может быть, только неотложные траты на детей заставили бы Эву отвалить камень. И пусть умные доктора из города и умеют снимать боль, она, Эва, сама будет бороться с болезнью. Даже в тот далекий год наводнения она нашла поддержку в мудрой поговорке: кто терпит, тот будет долго жить.