Вор, жена вора, дети вора! Комната была полна людей, отмеченных злым роком. С потолка в упор на Яву глядели черные глаза ночи.

Мать Явы даже цветка ромашки не сорвала на чужом дворе.

Яве была знакома та дубовая роща, куда Якоб ходил воровать. До нее верных двенадцать верст. Выходит, с наступлением темноты Якоб отправлялся туда и тщательно обшаривал рощу. Убедившись, что ни одной души поблизости нет, он доставал из-под полы пилу. Жертва упорно сопротивлялась, сердцевина у дуба как из железа. Зубья пилы со скрежетом вгрызались в ствол. Потом приходилось пускать в ход топор, обрубать сучья, а затем разрезать дерево на ровные чурбаки. Вор в поте лица зарабатывал свой хлеб. Если б возле рощи не протекала река, преступление вскоре обнаружили бы. А тут вода заглатывала ветки, уносила их вниз по течению или увлекала на дно русла. Для этого Якоб прорубил во льду прорубь. Покончив с деревом, он обкладывал пень мохом и камнями.

Еще до того, как начинало светать, он отправлялся в обратный путь; сани скользили по растаявшему снегу, оставляя в грязи глубокие борозды от полозьев, до тех пор пока сгорбленная и задыхающаяся фигура не останавливалась у задней двери дома столяра.

Может быть, Якоб искал у своей жены одобрения? А может, он ожидал сочувствия или нежности?

Ява лежала рядом со своим мужем словно безжизненный чурбан, словно предательски срубленное под покровом ночи и оторванное от корней дерево, которому отсекли ветки.

Как-то Якоб лишь наполовину спилил дерево и затолкал в распил мох. Подвела погода. Внезапный мороз образовал на земле корку и запорошил ее свежевыпавшим снегом. Якобу пришлось взвалить на спину пустые сани. Петляя по дубовой роще, он в конце концов по дну канавы доплелся домой. Тяжелые сапоги то и дело проваливались сквозь ледяную корку.

В эту ночь, узнав обо всем, Ява с тревогой думала о ребенке, которого носила под грудью.

Ведь Нестор, когда появился на свет, тоже запросил есть.

Однажды, ближе к весне, когда Якоб в очередной раз отправился ночью за добычей, его догнали пьяные батраки из имения. Хорошо еще, что наклюкавшиеся до положения риз мужики поленились прихватить Якоба с собой — тогда бы ему не избежать суда, а тут позор дальше домашних стен не пошел. Батраки захватили сани вместе с дубовыми чурбаками, — возможно, они знали, где можно было сбыть этот товар за несколько штофов водки. Но Якобу здорово досталось. Он не помнил даже, долго ли провалялся на земле, избитый до полусмерти. В конце концов Якоб притащился домой. Проболев несколько недель, он оправился лишь к началу весенних работ.

Ява испытала тогда облегчение, что все обошлось так. В душе она благодарила бога, она верила, что взбучка пойдет Якобу на пользу. Больше он на чужое добро не позарится. Яве так хотелось привязать Якоба к дому. Малое счастье можно обрести и на своем клочке земли, если с любовью и заботой обрабатывать его и разумно сеять в землю зерна. Ведь не каждый год засуха. Да и скотины можно держать больше, если собирать все стебли с болотных кочек и приносить домой.

Но после засушливого лета природа принялась донимать здешних людей дождями. На упованиях Явы был поставлен крест. Канавы затопило водой, ручьи шумели, подобно порожистым рекам, пока вода не вышла из берегов и, захватив необозримые пространства, не начала лениво-успокоенно колыхаться, потихоньку, день за днем, расширяя свои границы. Забота придавила людей к земле. Кто проклинал землю и небо, кто поговаривал о конце света, один только Якоб оставался ко всему безразличен. Он никого не проклинал, не жаловался, не бормотал ругательств.

К своему удивлению, Ява заметила, что Якобу как будто пришлось по душе наводнение. Оказавшись в плену такого наблюдения, Ява уже не могла освободиться от него. По ночам, когда она просыпалась от журчания воды, затекавшей в комнату, и, откинув в сторону влажные простыни, садилась на постель, ей вечно слышалось монотонное и спокойное посапывание Якоба. Безразличие Якоба раздражало Яву: временами ей хотелось кричать, призывать на помощь дьявола и ад или небо и ангелов, и только присутствие детей сдерживало ее. Для Якоба будущего словно не существовало. Он спал много — откуда только бралась у него эта бесконечная сонливость? Он ел все, что Ява умудрялась поставить перед ним, и кончиками пальцев обильно посыпал каждую ложку похлебки солью.

Кадушка с солью быстро таяла. Вскоре такое неумеренное потребление соли Якобом стало вызывать у Явы тошноту. За столом она то и дело вынуждена была отводить взгляд.

Не раз по вечерам, когда дети уже спали, Ява пыталась поговорить с Якобом о разных житейских делах и заботах. Но мужа не удавалось расшевелить. Словно и не было у него детей, жены и Россы. Словно был он не взрослым мужчиной, а малым дитятей в люльке, который не задумывается о том, хватит ли у Мирт сил, чтобы и на следующий день доплестись через глубокую воду домой и принести в вымени кружку молока.

Ява не могла смириться с тем, что Якоб больше не хочет искать счастья. Сама она не смела поддаваться несчастьям. На кого она оставит своих четверых детей?

После того как Ява несколько дней назад побывала в корчме и вернулась оттуда с благоухающей буханкой хлеба, в избе вдруг стало уютно и домовито. Ява песком добела отскоблила стол, вымытое дерево запахло наперегонки с хлебом.

Дети уселись на лавку в ряд, они горящими глазами следили за ножом, рукой Явы отрезавшим от буханки четыре тоненьких ломтя. Коби, наследнику хутора Россы, его надежде и будущему, досталась горбушка. Мальчишка держал ее обеими ладонями, чтобы не уронить ни крошки. Сабина грызла хлеб, как мышка, глаза ее от удовольствия слезились. Эва сдерживала себя и не торопилась хватать предназначенный ей кусок.

Может быть, ее испугал Якоб, посыпавший свой ломоть белым слоем и разом отправивший его за щеку? Якоб жевал и глядел в окно, глаза у него были светлые и пустые, как у старика.

Ява понимала, что голод и жадность родные братья, и тем не менее ей было отвратительно видеть, как рука мужа поползла по белому столу к хлебу.

Ява поспешила поставить остаток хлеба наверх, на полку, чтобы уберечь домашних от искушения.

В последующие дни на Россе ели серую, испеченную дома лепешку, в которую Ява тайком подмешала мох. Детишки украдкой поглядывали на потолок, но держали себя в узде и не клянчили ржаного хлеба. Что ж, наверное, они находили поддержку в пословице — кто терпит, тот долго живет.

Как-то под вечер, когда дети, поджидая Мирт, как всегда, стояли у колодца и дождь хлестал им макушки, Ява, не подозревая худого, вошла в комнату. Она остановилась у двери и выжала из волос воду, которая потекла по рукам и закапала с локтей вниз. Смахнув воду с бровей и ресниц, Ява заметила в темном углу Якоба. Он сидел на каменном выступе перед потухшим очагом и преспокойно уплетал хлеб. Остаток буханки он держал в левой руке, а правой, прежде чем надкусить, обильно посыпал его солью, так что белый слой прямо-таки скрипел под зубами.

В первое мгновение у Явы возникло ощущение, будто сна провалилась в болотную яму. Перед глазами замелькали светлые пузырьки. Хватая ртом воздух, как-то странно размахивая руками, Ява вновь обрела почву под ногами. Только в ушах гудело. Сквозь это ровное гудение явственно доносился хруст белых крупинок.

Ява схватила скамейку и ударила Якоба.

Перед ней сверкнули зубы Якоба с вклинившимися между ними кусочками неразжеванного хлеба. Якоб медленно встал. Ява размахнулась и ударила еще раз.

Секундой позже Ява обнаружила себя во дворе. Дети мокли на дожде, и Мирт как раз вернулась домой. Ступив с кромки воды в грязь, корова тихо замычала. Это не было жалобой обессиленного животного, скорее Мирт хотела ободрить понурившихся детей.

Ява знала, что если б Мирт однажды вдруг рухнула у колодца, то все равно попыталась бы дать знак: силы мои еще не иссякли.

При этой мысли Яве, все еще продолжающей сидеть в корыте, стало стыдно. Она закинула голову и глянула на небосвод, словно надеясь найти там поддержку и преодолеть свое смятение. Светлые пятна вверху расползались вширь, края разорванных туч напоминали растопыренные пальцы.