Мама сидит безмолвно возле неумолчной хозяйки и все кивает, выслушивая хронику этой сказочной жизни. Мама больше уже не пытается раскрывать рта — в таком обществе ей совершенно нечем похвалиться. В самом деле, не станешь ведь говорить о своем единственном шелковом платье, которое на тебе и которое уже помялось от долгого сидения!

Мирьям подумала, что надо было бы прихватить с собой самогонщицу Курри, та еще хлеще умеет тараторить, госпоже Эйпл и слова бы не удалось вставить!

Фотокарточкам уже пришел конец, но разговорам госпожи Эйпл конца все еще не было.

— Перед тем как уйти на пенсию, купили мы себе домик в пригороде Нью-Йорка и собирались там коротать свою старость. А теперь, как видите, очутились тут и останемся навсегда в Эстонии. Один раз в году ездим в Америку, тянет, знаете ли… Мистеру Эйплу очень подходит здешний климат: врачи из-за сердца посоветовали.

Мирьям на ум пришла песня господина Кузнецова. Та, что с тоской по родине, и в возникшей паузе девочка спросила у госпожи Эйпл:

— А ваша родина где: в Эстонии или в Америке?

Госпожа Эйпл от души смеется и скороговоркой переводит девочкин вопрос господину Эйплу.

Тот впервые оглядывает Мирьям и усмехается уголками губ.

Госпожа Эйпл не увиливает от ответа.

— Наша родина там, где в эту минуту находится наш дом и где нам хорошо.

«А господину Кузнецову в Эстонии, наверное, плохо, потому он и скучает по родине», — думает Мирьям и в следующую же паузу выпаливает эту мысль.

— Кузнецофф? Русский, что ли? — спрашивает госпожа Эйпл, обращаясь к маме, и, не дожидаясь ответа, продолжает: — О-оу! Русские просто страшно, страшно сентиментальны!

Девочке не нравится это незнакомое и непривычное для слуха слово, и она чувствует себя оскорбленной за господина Кузнецова.

В столовой Мирьям размышляет про себя о родине и чужбине и упрямо решает, что уж она-то никогда свою родину не оставит, даже если бы ей предложили варить суп для миллиардера Моргана в том большом городе, где дома лезут в небо.

Госпожа Эйпл с неослабной энергией и радостью рассказывает маме о том, как они приобрели себе здесь дом и купили магазин, как построили оранжерею, где господин Эйпл выращивает виноград и розы, и что они привезли с собой из Америки восемьдесят банок для консервирования, целых восемьдесят, которые точь-в-точь такие же, как в благородном хозяйстве мистера Моргана.

Мирьям слезает со стула и начинает расхаживать по мрачноватой столовой. Разглядывает медные подсвечники на тонких ножках и наконец прячется за тяжелые зеленые портьеры.

Мирьям надеется, что все заметят ее исчезновение и станут искать, но никому до нее и дела нет. Девочка прислоняется к стене и вдруг ощущает, что плечо уперлось в дверную ручку, которая при осторожном нажатии легко подается.

Мирьям попадает в маленькую комнатку с единственным окном, выходящим на север, из-за плотных занавесей едва пробивается свет.

Оглядевшись, девочка видит у задней стены небесно- голубую кушетку, с углов ее до самого пола свисают большие ярко-красные кисти. Мирьям хотела было пойти дальше, но застыла на месте: с кушетки меж подушек подняла голову огромная, с черной кудрявой шерстью собака.

Мирьям не смела шевельнуться.

Собака неторопливо сошла с кушетки на пол, долго и с удовольствием потягивалась и, лениво переступая, направилась к девочке. Грузно шлепнулась перед ней на зад и подала лапу.

На вежливость Мирьям отвечает вежливостью и тоже протягивает руку. Познакомившись таким образом с маленькой девочкой, собака, видимо, сочла, что теперь следует заговорить, и… гавкает. На это оторопевшая Мирьям не знает, что ответить.

На пороге тут же появляется госпожа Эйпл, и Мирьям впервые видит на ее лице серьезное выражение. И перепуганная мама заглядывает в комнату.

— О-оу! — Госпожа Эйпл снова обретает дар речи и прежнее настроение. Она берет собаку за ошейник, ведет ее обратно на кушетку и торопливо начинает объяснять:

— Наш Джимми не любит детей! Господи, как я перепугалась! Наш Джимми очень дорогая собака! Миссис Морган, когда мы уходили от них, сама подарила ее нам. О-оу, Джимми — сын любимой собаки самого мистера Моргана.

Знаменитый Джимми разлегся на кушетке, положив морду на лапы и уныло уставившись на госпожу Эйпл, которая с жаром рассказывает:

— Джимми, о-оу, это гигантский пудель, такой породы в Эстонии нет. Вы себе представить не можете, просто нет такой собаки, с которой можно было бы случить нашу собаку! О-оу!.. — восклицает госпожа Эйпл, заметив краешком глаз, что Мирьям, навострив уши, слушает все, она тут же переводит разговор на другое.

Господин Эйпл и отец девочки, Арнольд, невозмутимо сидели, курили и беседовали.

В собачьей комнате установилась непривычная тишина — госпожа Эйпл вышла на минутку в соседнюю комнату.

Тут же она вернулась, на руке у нее лежало что-то нежное и розовое.

— Это тебе за то, что ты понравилась нашему Джимми! — сказала она и протянула Мирьям невиданное платье, расшитое сверкающими золотыми и серебряными розами по всему подолу.

У Мирьям прямо язык отнялся.

— Это платье из Америки! — не забывает добавить госпожа Эйпл.

— Благодари же, Мирьям! — слышит онемевшая от восхищения девочка мамин голос. Мирьям приседает, делает реверанс, стараясь показать, что она ребенок воспитанный, из хорошей семьи. С дрожью в руках берет она столь грандиозный подарок.

Когда ветреным вечером они возвращались из города домой, Мирьям шагала по опавшим листьям в самом хорошем расположении духа.

— Поставил свою подпись под векселем, поручился за хозяина первым лицом, — услышала Мирьям отцовы слова, обращенные к матери.

— Что поделаешь, — сказала мама, — с ними надо ладить.

А Мирьям, разглядывая пакет с замечательным американским платьем, болтавшийся у нее на пальце, удивлялась про себя:

«Только за то, что я понравилась Джимми, дали такое платье! Надо все же стараться нравиться».

И тут же загрустила: разве когда сравнишься по важности с Джимми?..

После того как старый Латикас овдовел, он бродил только по двору и возле дома. И совсем перестал ходить на свой огородик, который в былые времена кормил стариков. Расползался старый замызганный комбинезон из грубой парусины, заплаты, наложенные еще проворной старушкой, обтрепались. Редкие волосы, выбивавшиеся из-под засаленной кепки, доставали до ворота его рабочей блузы.

Дети чурались старика с растопыренными руками, — когда он брел по пыльному или грязному двору, его пустые и мутные глаза едва различали перед собой дорогу. Но стоило детям увидеть, что ступающий вперевалку Латикас не обращает внимания на то, как они с криками бегут от него прятаться, страх отступал перед любопытством, и дети принимались дразнить старика.

Однажды в октябре, после полудня, свинцовое солнце устало проглядывало сквозь голые ивовые ветви. Было сыро, продрогшие дети тщетно искали себе во дворе какое-нибудь занятие, и тут их внимание привлек скрип открываемой двери. На выходившем во двор крыльце переднего дома появился Латикас. На чердаке глухо шмякнулась в песок пудовая гиря, служившая противовесом.

Появление старика раззадорило ребят.

Уно и Хуго, отупевшие от скуки и холода, вдруг принялись бешено прыгать перед крыльцом, при этом они выкрикивали:

— Лаль-лаль, Латикас! Лаль-лаль, Латикас!

Это звучало как «лолль-лолль, Латикас» — дурак, дурак, Латикас.

Вскоре уже все ребятишки орали и кружились в дикой пляске, начатой двумя сорванцами.

На этот раз Латикас не остался безучастным. Он сошел на пару ступенек ниже, уселся на крыльце и начал раскачиваться в такт детским выкрикам. На его лице, заросшем клоками темной щетины, появилось нечто похожее на улыбку.

Это в свою очередь подстегнуло ребячье веселье.

Но вдруг простоватое лицо Латикаса передернулось испугом, и он перестал раскачиваться. Щеки его снова обвисли, и уголки рта опустились. Широко раскрытые глаза были обращены в упор на детей, ребятишки осеклись под таким пристальным взглядом и один за другим останавливались и умолкали.