Сравнивая это стихотворение с другими, видишь, как заданный в нем сюжет пополняется новыми подробностями, обрастает деталями, расширяется пространством и временем, превращается в некий "миф" лирической поэзии Гарди. "Призрачная всадница" возвращает нас к первому дню знакомства Гарди и Эммы Лавинии, а также их совместным прогулкам вдвоем. "У замка Ботерел" и "Мыс Бини" также связаны с первым, счастливым периодом их любви, тогда как в стихотворении "После поездки" и в других слышатся отзвуки иных, "изменившихся" дней. Но прошлое не умирает, не уходит в небытие. В каждом новом лирическом стихотворении Гарди оно снова и снова наполняется жизнью, пульсирует горячей кровью. Эта слитность прошлого и настоящего, их возрождаемость и составляет самую суть "мифологичности" лирики Гарди. Эмма мертва - и в то же время голос ее продолжает звать поэта; она навеки растаяла в бледном тумане - и в то же время стоит (и будет вечно стоять!) все в том же "первом" голубом платье, дожидаясь возвращения поэта. В последней строфе стихотворения "После поездки" поэт знает, что возлюбленная скоро должна будет исчезнуть, ибо день уже стучится в окно, и молит ее о новой встрече, в которой не сомневается, ибо он все тот же, каким был во дни счастья. На склоне дней Гарди записал в дневнике: "Относительность. То, что вещи и события всегда были, есть и будут (например, Эмма, мама и отец все тат; же живут в прошлом) ". Сплав прошлого, настоящего и будущего, "просвечивающих" друг сквозь друга, одномоментность их существования и вечная повторяемость уже бывшего, которое продолжает жить для поэта, такова основа "мифа" лирической поэзии Гарди.

Многие исследователи творчества Гарди видят в его лирике лишь своеобразный поэтический дневник, в который он заносил все, большие и малые происшествия своей жизни, свои наблюдения над природой, раздумья о смысле жизни. В какой-то мере это наблюдение верно. Конечно, творчество всякого лирического поэта, - а Гарди, если не говорить об эпической поэме "Династы" (1904-1908), был поэт по преимуществу лирический, - так или иначе "дневниково". Поэтический импульс отталкивается от каких-то, пусть даже совсем мелких и незначительных событий жизни поэта (знаменитое ахматовское "Когда б вы знали, из какого сора..."). Однако, вырастая из этого "сора", лирика Гарди, как и лирика всякого большого поэта, перестает быть ему равной, приобретает иное, гораздо более широкое, обобщающее значение. Пороки сторонников биографического метода толкования поэзии в том, в частности, и заключаются, что они ставят знак равенства между "поводом" к стихотворению и самим произведением.

Поэзия Гарди традиционна по форме, он пишет рифмованным стихом, используя старые размеры. Однако, оставаясь в общих рамках традиции, Гарди развивает и продолжает ее. "Мы можем только, - сказал Гарди молодому Роберту Грейвзу, - писать на старые темы в старых стилях, но пытаться это делать чуть лучше, чем наши предшественники". Своеобразие лирики и уэссекских стихов, ориентированных на народную поэзию, нашло свое отражение и в оригинальной ритмике и строфике Гарди. Гарди использует традиционные размеры, но широко разнообразит ритм и строфу, стремясь приблизить их к разговорной речи. Исследователи отмечали, что он не повторяется в своих метрах. Отдавая решительное предпочтение рифмованному стиху, Гарди весьма часто использует неполную или несовершенную рпфму. В своем дневнике он отмечал, что "неточные размеры и рифмы, введенные кое-где, гораздо приятнее, чем правильные", сравнивая последние с потертыми монетами, слишком долго бывшими в обращении.

В 1919 году Гарди получил ко дню своего рождения подарок - "красиво переплетенный томик стихов сорока с лишним поэтов-современников, каждое собственноручно вписанное автором". Подошедший вплотную к своему последнему десятилетию поэт был глубоко тронут и, как рассказывает он в своем "Жизнеописании", написанном от третьего лица, "постановил себе ответить каждому письмом и исполнил свое намерение, хоть это и заняло у него немало времени, говоря, что если они дали себе труд написать ему стихи, он, конечно, может дать себе труд написать им письма. Едва ли не впервые он осознал, что мало-помалу, словно под мраком ночи, возникло мнение, что в современном мире поэзии он не последняя сила". Эти слова Гарди, говорящие о его необычайной скромности и непритязательности, подтверждаются свидетельством Дж. М. Барри, который хорошо знал Гарди. В своих воспоминаниях о Гарди Барри писал: "Впервые я встретил Гарди в клубе на Пикадилли, куда он пригласил меня пообедать. В таких клубах после обеда все идут в курительную комнату и час-другой горячо спорят о стиле. Гарди почти не принимал участия в споре, а то немногое, что он сказал, не произвело ни на кого впечатления. Я подумал: "Как интересно, что единственный человек среди нас, у которого есть стиль, не может ничего сказать о стиле". Этот эпизод приобретает тем большее значение, если иметь в виду, что речь идет об одном из тех клубов, где собирался цвет английской литературы тех лет. И еще: "Он никогда не желал своей славы. Если бы он мог отделаться от своей поэзии, он с радостью отдал бы ее первому же нищему, который подошел бы к его двери".

Эти слова были сказаны уже после смерти Гарди, последовавшей 11 января 1928 года. Последние годы его жизни академическая, литературная и даже официальная Англия делала все, чтобы загладить обиды давних лет. Королевское литературное общество присуждает поэту золотую медаль, его избирают почетным доктором Оксфорда, Кембриджа, Сент-Эндрюса, а также Абердинского и Бристольского университетов, ему присуждают орден "За заслуги", один из высших орденов Великобритании. Прах Гарди был захоронен в Уголке поэтов Вестминстерского аббатства, литературного пантеона Англии. Возможно, лучшей эпитафией Гарди могли бы быть слова того же Барри: "Гарди мог выглянуть в сумерки в окно и тут же увидеть нечто, до той поры скрытое от глаз человеческих". Мало кому дан этот великий дар.