Но для высадки большого десанта нужно было содействие Дании. И Петр из Пирмонта отправился в Копенгаген.

Скоро со всех сторон начали сосредоточиваться в Дании значительные военные силы; ожидали прибытия большого русского флота из Ревеля; к Копенгагену двигались сухопутные войска, расквартированные в Мекленбурге; от берегов Померании приближался к Варнемюнде галерный флот. Все обстояло как будто бы хорошо. И в начале августа на копенгагенском рейде в торжественной обстановке уже совершилась церемония „отправления в поход“ соединенных эскадр под верховным командованием Петра.

Однако надежды Петра на согласные военные действия не сбылись. Между союзниками возник серьезный разлад. На военном совете словно нарочно выискивались всяческие предлоги к тому, чтобы затянуть выход в море соединенной флотилии. Петр обвинял датчан в „неохоте к действиям“, в умышленном замедлении хода дела. Словом, лишний раз выяснялось, что и англичане, и датчане отнюдь не желают чрезмерного ослабления Швеции и укрепления России.

Петр нервничал. Датский король находил его бесцеремонным, назойливым. Петр прямо в глаза обвинял короля в беспорядочности, мотовстве, и тому приходилось терпеть грубоватые, но вполне справедливые упреки царя. Случилось, король пригласил Петра на комедию в придворном театре. Петр, собравшись в этот день во главе целой кавалькады сопровождающих знакомиться с достопримечательностями Копенгагена, ответил, что не знает, успеет ли он приехать к вечеру в замок, чтобы посмотреть комедию. Король обиделся и велел комедию отменить. А Петр[37] поздно вечером все же в замок приехал. Придворные сообщили ему, что комедия отменена, а король уже спит. Но Петр все же прошел к королю и… застал его оживленно беседующим со своими министрами. „Нельзя сказать, — говорили после придворные, — чтобы, монархи были в этот вечер взаимно любезны“.

Переговоры ничего не давали. Подготовка десанта крепко затормозилась.

„О здешнем объявляем, — писал Петр Екатерине, — что болтаемся туне как молодые лошади в карете… коренные сволочь хотят, да пристяжные не думают“.

„Тянут с десантом… Будто нарочно, чтобы дать возможность неприятелю укрепиться, — размышлял Петр. — Неужели для того медлят, чтобы заставить нас сделать высадку поздней осенью, зная, что если мы в такое неудобное время пойдем, то так отончаем, что принуждены будем танцевать под их музыку?“

Как же надоело пылкому, деятельному Петру это „болтание туне!“ Но и высаживать десант поздней осенью… Особенно отговаривал Петра от „сего чрезвычайно опасного дела“ Данилыч.

„Как перевести в непогожее осеннее время на неприятельские берега, и тайно, значительные, войска? — с явной тревогой спрашивал он Петра в своих письмах. — Высадившись же, надо дать сражение, потом брать города Ландскрону и Мальмэ. А где зимовать, если взять эти города не придется?“

Да и без тревожных напоминаний предусмотрительного Данилыча Петру весьма отчетливо представлялись: и штормовая осенняя погода в скалистых фиордах, и бездорожье на глухом берегу, где среди быстро падающих на землю сумерек по незнакомым местам, едва заметным тропинкам будут брести с полной боевой выкладкой мокрые, голодные и злые солдаты. Куда? На какие винтер-квартиры?..

Датчане полагали, что зимовать можно будет в окопах, а для резервов поделать землянки.

— От такой зимовки, — решительно возражал Петр, — пропадет больше народу, чем в самом кровопролитном сражении! — И заявил окончательно, что высадку десанта надобно отложить до весны.

Тогда рассерженные датчане потребовали немедленного удаления из их страны всего русского войска. А ганноверское и английское правительство не замедлило распустить злостный слух, что Петр изменил союзникам, что он не хочем высаживать десант, так как желает заключить мир со Швецией.

Англия намеревалась „разом положить конец значению России на Балтике“. Петр получил достоверные сведения, что король Георг с полного согласия своих министров поручил командующему английской эскадрой адмиралу Норрису напасть на русские корабли, арестовать самого Петра и этим принудить его удалиться в Россию со всем своим войском и флотом.

Говорили, что Норрис брался уничтожить весь русский флот и перерезать в одну ночь русские войска на острове Зеландия. Именно „перерезать“ — хвастался Норрис, угадывая искреннее желание своих покровителей.

— Можно иметь большой талант и слабый характер, — говорил этот тяжеловато вежливый, болезненно тщеславный джентльмен в среде своих подчиненных. — Но если уж говорить о характере, то у меня его и на большее хватит, В этом, господа офицеры, можете быть твердо уверены.

Но хвастовство английского адмирала так хвастовством и осталось. Не те были времена, не тот флот у России, чтобы так вот легко, за здорово живешь, можно было его уничтожить. Да и не те русские моряки, чтобы можно было захватить их врасплох или заставить принять бой в неподходящих условиях. Убедившись в этом, Норрис сам уже опасался встречи с таким сильным и искусным противником.

„Многие господа здесь опасаются тягостного для них перевеса России, — говорил Петр. — Это есть мерка моих малых и истинных сынов российских великих трудов. Воинским делом мы от тьмы к свету вышли — не знали нас в свете, а теперь почитают“.

В начале апреля 1717 года, оставив Екатерину в Амстердаме, Петр отправился через Брюссель и Гент во Францию.

Французы, провожатые до столицы, всеми силами старались угодить русскому царю, но часто становились в тупик от его „странных привычек“. Началось с того, что царь пожелал, пользуясь отливом, объехать Дюнкерскую банку. И вот не успели кареты отъехать и мили от берега, как поднялся крепкий ветер и начался преждевременный сильный прилив. Вода мгновенно залила дорогу, по которой двигались Петр и его сопровождающие. Пришлось немедленно отпрягать лошадей и вскачь добираться до берега.

В городах, лежащих на пути к Парижу, Петру готовились торжественные встречи, но он старался не попадать туда, где его ждали, объезжал города, останавливался в деревнях, внимательно приглядывался к жизни народа и успел хорошо рассмотреть его великую бедность.