Пребывание Петра в Париже положило основание более близким отношениям между обеими державами.

Русским послом в Париже был назначен князь Василий Лукич Долгорукий, человек, всю свою жизнь проведший за границей в дипломатических должностях, образованный, любезный, с хорошим природным умом. Василий Лукич употребил всю свою ловкость, все приобретенное долгим опытом искусство, чтобы заинтересовать правительство регента Франции в сближении с Россией, и мало-помалу достиг этого.

Заранее, чуть не за полдня, Меншиков выехал в Кронштадт встречать государя. Там установил он порядок салюта при встрече и самой встречи на берегу, все сам проверил, после чего нескончаемо долго, казалось ему, стоял на высоком крепостном бастионе, терпеливо осматривая в зрительную трубу неоглядный морской горизонт.

Ох долгонько тянулось для него это время!.. Наконец:

— Ага!.. Вот они!.. — вскрикнул, дернул за рукав стоявшего рядом капитана Гесслера, сунул ему в руку трубу. — Смотри! Галиот и две шлюпки!..

Но капитан не успел ничего разглядеть.

— Бери лучших гребцов, — приказал ему Меншиков, отнимая трубу, — узнай: государь ли? Если он — подними андреевский флаг.

Но не вытерпел. Сам кинулся к шлюпке, понесся по морю следом за капитаном.

Гесслер выкинул флаг, пристроившись к галиоту.

— Поживей, ребятушки, поживей! — бодро крикнул Данилыч гребцам, сурово и твердо посмотрел им в глаза, и утомившиеся матросы словно ожили вновь.

„Как-то встретит мин херр?“ — думал, волнуясь, ерзая по влажной скамье.

Подплыв, запыхавшись, цепляясь за поручни, взбежал по ступенькам.

Помогая взойти на корабль, Петр почти втащил его с трапа на борт. Стиснул, крепко расцеловал.

— Ну что, что? — бормотал глухо, прерывисто.

— Мин херр… — шептал Меншиков, улыбаясь и отирая глаза. — Добро… добро пожаловать, ваше величество!..

Студеный ветер глухо, неприязненно шумел в снастях галиота, путал пышные локоны губернаторского парика, раздувал полы кафтана, трепал бахромчатые концы поясного шарфа, рвал из рук шляпу. Отступив на шаг назад, Александр Данилович было вытянулся — доложить, но Петр подхватил его под руку.

— После, — вымолвил, поведя правым плечом. — После об этом, Данилыч. Постой! Дай раздышаться.

В гавани грянули залпы. Первый…

— Из семидесяти одной пушки, ваше величество, — доложил Данилыч, наклонившись к плечу царя.

Второй…

— Из восьмидесяти пяти, государь!

Третий…

— Из ста одной пушки!

На берегу Петра встретили генерал-адмирал и „все морские чиновные“.

Как-то на одном из пиров любимец Петра флотский лейтенант Мишуков, сидя возле государя, уже порядочно выпивший, задумался и… вдруг заплакал.

Петр удивился.

— Что с тобой? — участливо спросил он лейтенанта.

— Да как же не плакать, государь, — отвечал Мишуков. — Ведь всё, на что ни посмотришь, и место, где сейчас мы сидим, — Кронштадт, и новый престольный град Санкт-Питербурх, и флот Балтийский, и русские моряки, и, — стукнул себя в грудь кулаком, — я, лейтенант Мишуков, командир фрегата, обласканный милостями твоими, — всё же это создание твоих рук!

— Ну и что?

— А то, государь, что как вспомнишь все это да подумаешь, что здоровье твое все слабеет — припадать стал, лета… как подумаешь — сердце переворачивается. Вдруг — сохрани бог! — с трудом выговаривал Мишуков, смутно чувствуя, будто в палату врываются, пытаясь заполнить ее без остатка, все те тысячи тысяч, для которых неуклонно вершил государь свое великое дело. — Главная причина… в том расчет — какая наша жизнь тогда будет?.. На кого нас покинешь? — громко всхлипывал лейтенант.

— Как на кого? — подняв брови, возразил ему Петр. — А наследник-царевич!

— Ох! — вздохнул Мишуков и безнадежно махнул рукой. — Никого же кругом него стоящих нет. Истинные мои слова, государь, истинные»! А он глуп… все расстроит!.. Всё-всё!.. Всё, как есть!

Петру понравилась такая душевная откровенность, звучавшая горькой истиной, но грубоватость выражения и неуместность неосторожного громогласного признания подлежали взысканию. — Дурак! — заметил он отечески укоризненно и с усмешкой слегка хлопнул моряка по затылку. — Разве про такое при всех говорят?

Сконфуженный лейтенант гладил затылок, таращил глаза, бормотал:

— Да ведь я… ах, бож-же ты мой!

Сильно подействовала эта исповедь на пирующих. Федор Матвеевич Апраксин обтер рукой увлажнившиеся глаза и посмотрел на светлейшего. Александр Данилович глубоко вздохнул и, покачав головой, сказал:

— Да-а!

Подумал:

«Мишуков попал в самую точку».

Петр нахмурился. «Вот что люди-то думают…»

Способен ли наследник престола продолжать дело, начатое отцом? Все чаще и чаще тревожила Петра эта страшная мысль. «Тут, брат, всё передумаешь!..» Не возмогут ли его, Алексея, склонить на свою сторону большие бороды, которые, ради тунеядства своего, ныне не в авантаже обретаются?

До восьми лет царевич рос в теремной глуши, возле маменьки, в кругу теток, монахов, сказочников, гусляров, бандуристов, старцев да стариц; дальше Задонска да Троицкого монастыря не бывал. Когда приезжали с матушкой в Троицкий, она обязательно вспоминала, рассказывала монахам, как она во время стрелецкого возмущения, беременная Алешенькой, пробиралась темной ночью в этот монастырь.

— И как же был обрадован государь Петр Алексеевич рождением сына-наследника, — говорила Евдокия Федоровна, улыбаясь, — и сказать невозможно!.. В Преображенском по этому случаю феверку сжег!.. А потом, — продолжала, поглаживая сына на коленях, — беспрерывные разъезды, дела пошли у него… — и неторопливым шепотом, возвращаясь к источнику своих тоскливых воспоминаний, начинала долгий-долгий рассказ-причитание.

— Так Алешенька и растет, — завершала, отирая нос концом головного платка, — с одной матушкой!..

Близкие — единомышленники царицы — не могли смотреть на нее без сострадания: она или молилась, беззвучно рыдая, или сидела, вся сжавшись Бесстрастное, опухшее от слез личико, вся ее маленькая круглая фигурка выражала тупую покорность.

— Бог терпел и нам велел, — надо сносить…