Петр пил сравнительно не много, но зато, даже во время обеда, то и дело совал в рот изгрызенную голландскую трубку.

Руки Лефорта, белые, холеные, с длинными, тонкими пальцами, унизанными перстнями, выдавали волнение хозяина: щелкали, перебегали от пробки графина (вынет — вставит) к бокалу (передвинет — сожмет ножку), перебирали фрукты в вазочке перед тарелкой, играли ножом… «Нужно бы заканчивать этот затянувший, скучный обед, — думал он, — хочется музыки. Десертом можно заняться и на ходу, за отдельными столиками, там, в танцзале, вперемежку с легким, игривым разговором, острыми каламбурами… А тут, — забарабанил пальцами по столу, — расселись! Тянут! Смакуют!.. Истово, чинно — по-русски».

— Все проходит, Петр Алексеевич, — обратился к царю. — И ваши заботы пройдут. Ничего не останется. И мы с вами пройдем. Я ужасно сожалею о потере каждого скучно проведенного дня. А вы?

Петр утвердительно тряхнул головой.

— Вот и сегодняшний день, — мечтательно продолжал Лефорт, — он уже не повторится… А посему…

— Надо жить! — заключил князь Борис.

— Да! — Лефорт поднял бокал. — Надо жить! Весело, ярко! Красиво жить!.. Государь! — повернулся к Петру. — Я вас познакомлю с одной девицей!

— Кто такая? — весело спросил Петр своим грудным, слегка сиплым голосом.

— Дочь золотых дел мастера, бочара, виноторговца — мастера на все руки… Анна Монс — королева Кокуя! Красива и свежа, как только что распустившийся эдельвейс! Но, государь, — Лефорт прижал руку к груди, — должен предупредить, что сердце ее холодно и пусто, как альпийское озеро…

Князь Борис щелкнул пальцами:

— Видел… Ох, хороша-а!

Прислуживая за столом, Алексашка старался рассмотреть поближе Петра.

Вот каков!.. Царь, а прост. Весел и молод, как он. Тоже высок. Глаза большие, карие. Густые, темные брови. Пухлый, маленький рот. Буйные кудри кольцами рассыпались по плечам. А на месте почти не сидит. И всё у Лефорта: «Это что? Как? Зачем?» Понравится — дернет плечом, хорошо, от души, засмеется. «Орел!»

Алексашка прислуживал ловко, быстро, без суеты.

— Поди сюда! — поманил его пальцем Лефорт. — Вот он! — представил Петру, и Алексашка понял, что о нем уже говорили.

— Ну, как жизнь на Кокуе? — у царя в глазах бесенята. — По душе ли?

— Вот как по душе, государь!

— Ну, ну! — нетерпеливо поощрил его Петр.

И Алексашка тряхнул головой, и, глядя в упор на Петра, смело начал выкладывать:

— Канители нет! Просто все. Живут весело, чисто. Только…

— Что?

— Нет той потехи, чтобы…

Лефорт рассмеялся:

— Воевать хочет. Плавать! Скакать!

Петр привскочил, ухватил Алексашку за локоть.

— Хорошо, хорошо!.. То и надобно! — Хлопнул его по спине. И к Лефорту: — Вот оно, вот! Сойдемся? — кивнул в сторону Алексашки. — Так, что ль, мусью? По рукам?..

Лефорт склонил рогатый парик, прижал ладонь к кружевам на груди:

— Как прикажете, государь.

В этот день на закате шел дождь, шумел по деревьям, кустам около дома. В раскрытые настежь окна залы (проветривали перед танцами) тянуло сладкой свежестью мокрой земли, терпким ароматом увядших листьев, цветов.

Предполагаемые фейерверк и гулянье в саду не состоялись. Зато, к удовольствию дам, раньше начались танцы. Алексашка знал, что начнут, как обычно, со старинного танца гросфатер и что первым встанет в круг обязательно сам хозяин. А вот русские гости! Будут ли танцевать? Как сам царь? Неужели и он!..

— Гросфатер! — крикнул Лефорт.

Запели скрипки, засвистели флейты, зарокотали трубы, зазвенели литавры, и под церемонные звуки старинной музыки дамы во главе с Лефортом начали двигаться, раскланиваться, приседать.

Потянули в круг и русских гостей. Те упирались, их брали под руки дамы, подталкивали, вертели… Танцующие спутались, перемешались, и со смехом остановились.

— Не выйдет! — тряс головой князь Борис.

Петр хлопал в ладоши.

— Ан выйдет! — кричал. — Снова! Снова!

Алексашка носился по зале с маленькой лесенкой, оправляя оплывшие свечи.

— А ну, — поймал его Лефорт за рукав, — станцуй ту веселую, русскую, как ее?

Алексашка мигом отставил лесенку в угол, весело блеснув глазами, поддернул вверх рукава.

— Голубца?!

— Вот-вот! — кивнул Лефорт. — Но быстро! Видишь, заминка! — И громко, на всю залу, крикнул музыкантам: — Голюбца!

Грянула плясовая.

Алексашка стремительно выскочил на середину зала. Топнул ногой:

— Шире круг!

Петр, приоткрыв от изумления пухлый рот, мгновение смотрел на Алексашку остановившимися глазами, не поняв, в чем дело, моргал густыми ресницами. Готов был разгневаться, вскипеть: почему голубец, не гросфатер? Но… в следующее мгновение широко расставил руки и быстро попятился назад, резко осаживая к стене всех находящихся сзади него.

— Ну, ну!.. Шире круг!.. Так!.. Алексашка! Тряхни!..

Шаркая ногами, Алексашка лебедем проплыл по всему кругу, потом все быстрее и быстрее пошел мелкой дробью, полкруга отмахал ползунком, лихо вывертывая туфлями, перешел на присядку и вдруг, стукнув о пол обоими каблуками, подпрыгнул и, опустившись с размаху на одно колено, застыл перед Петром.

— Любо, любо! — кричали русские гости.

Петр подскочил, поднял, подтянул за плечи, расцеловал.

— Уважил, Алексашка, уважил!..

Нашлись было еще охотники сплясать голубца, утереть нос кое-кому из хозяев с их церемонными плясками.

Автоном Головин, широкоплечий, приземистый, грудь колесом, шариком выкатился на середину круга. Размахивая руками, как веслами, хотел стукнуть каблуками о пол, но качнулся в сторону, погладил крючковатый нос и, перекосив рот в ухмылке, расслабленно махнул своей пухлой рукой.

— Не надо! — уговаривал его тучный Ромодановский. — Прогневишь государя.

Девушки пытались изобразить русскую пляску. Распоряжался князь Борис. Разметывая полы ярко-желтого кунтуша, отороченного соболями, он бегал, суетился, расставляя девушек в круг, обнимая их, лез целоваться. Девушки смеялись, хватали его за пышные рукава расшитой сорочки, за пуфы откинутых на спину рукавов, вертели на месте.

— Гей, гей! — выкрикивал он. — Начнем, начнем!..

Стоя на одном месте, девицы по команде князя Бориса притопывали, вертелись, расходились и сходились, хлопали в ладоши, выворачивали спины, махали платками, двигали в разные стороны головами, подмигивали.