Никогда еще в сарае старика Нури не было такого количества мальчишек.

– Слушай, пожар, слушай? – кричал Нури, оглядывая ораву единственным глазом. – Выходы на улица! Становись очередь! Не базар, не базар здэсь!

И ребята, пихая друг друга, становились в очередь, не выпуская из рук металлическую рухлядь.

Свалка утиля напоминала большой холм, разрытый с одного края экскаватором – с того края, что ближе к забору.

Удивительно, как старик не замечал, что одни и те же железки проходят через его руки по нескольку раз. Часто он просил ребят вынести принятый утиль и сбросить на свалку. И ребята, пользуясь официальным разрешением на пребывание на территории склада, подкладывали железный хлам ближе к забору, для удобства…

Однажды мы с Шуркой приволокли старику тяжелый медный подсвечник. Нури долго вертел его в руках и молчал.

– Где взял? – наконец спросил он и подошел к двери.

– Соседка выбросила, – торопливо пояснил Шурка.

Я оценивал расстояние до дверей. Еще секунда, и мы не успеем выскочить из сарая.

Не успели. Старик захлопнул дверь.

Шурка плотнее закупорил уши ватой и принялся всхлипывать, протяжно и жалко. У меня стало покалывать в носу. Неужели до нас уже использовали подсвечник и старик его приметил? А все Шурка! Я говорил, что подсвечник слишком заметен, а он: это ж цветной металл.

В первое мгновение я решил выбежать в дверь, которая вела на склад, но вспомнил, что сейчас там лазают какие-то мальчишки с соседней улицы, и я их тем самым подсеку, так как Нури последует за мной…

– Соседка выбросила, да? – произнес Нури, по-птичьи разглядывая нас с одного боку. – Какой хороший соседка, какой богатый соседка… Слушай, мальчик, ты руски читаешь? Я сапсем плохо читаю. Глаз больной… Прочитай, да! – Нури смотрел в нашу сторону, теребя пальцами газету. – Утром все кричат. Гай-гуй, туда-сюда… Я газета купил. Читай, да, ай балам.

Шурка приободрился и взял газету. Там говорилось, что войска Ленинградского фронта прорвали укрепления немцев и захватили город Выборг.

– Что такой «укреплений»? – спросил Нури.

Я произнес это слово по-азербайджански. Нури взял газету, сложил.

– Молодес Ленинградский пронт… Мой сын тоже на пронт. Али-ага! Я газет читал мало. Немцы Киев брали, Харьков… Потому настроений нету… Ай молодес Ленинградский пронт! Али-ага орден есть!

Старик засуетился. Достал из ящика два куска желтого сахара и подал нам, причмокивая языком. Потом расплатился за подсвечник, прибавив от себя по пять рублей каждому, на семечки…

Когда мы вышли, Шурка сказал:

– Хороший старик. Надо будет ему в следующий раз пару тачек утиля подбросить.

Шурка не мог простить Нури минут страха, которые он испытал. Мне ужасно захотелось дать Шурке в ухо, но, заметив клочок ваты, я передумал.

– Ну и сволочь ты, – лишь сказал я. Но так и не сумев сформулировать причину столь грубого обобщения, добавил: – Что, я один буду огород поливать? Ты уже неделю волынишь.

Целых пять дней на дверях лавки старого Нури висит замок. И все малолетние аферисты ходят без дела. Наверняка со стариком что-то случилось. Ничего удивительного – в таком возрасте…

Постепенно мальчишкам надоело ходить на пустырь, за кладбище. Лишь я и Шурка топтали потрескавшуюся от жары тропинку, таскаясь с ведром по огородам.

И однажды мы увидели, что замок на дверях сарая исчез. Я решил зайти и поздороваться со стариком. Шурка меня остановил:

– Погоди. Давай наберем хламу.

– Но я хочу просто поздороваться.

– Да? А потом ты ввалишься к нему со старым тазом?

– Не знаю, – упрямо повторял я. – Хочу поздороваться.

– Так ты и сделаешь, когда войдешь не с пустыми руками. И старику будет приятно… Или ты просто трусишь?

Я поплелся вслед за Шуркой к нашей дыре в заборе. Но едва мы отодвинули доску ограды, как раздался бешеный собачий лай. К нам бежал огромный пес, и, если бы не забор, нам не поздоровилось бы, это точно.

Пес задыхался от лая, кидаясь широкой грудью на ограду. Хорошо, что он не знал, где находятся доски, висящие на одном гвозде.

Тут из сарая вышел пожилой мужчина и, заслонившись ладонью от солнца, стал смотреть, на кого так лает собака.

– Чего надо?

– Нам нужен дядя Нури! – крикнул Шурка. – Хотим узнать, как его здоровье. Где он?

– Этот одноглазый? Сняли! В милиции он! Где ему еще быть! – Из-за лая пса мы с трудом понимали, что он кричит.

Потом мужчина еще что-то сказал, махнув при этом в сторону железного хлама, затем прикрыл ладонью один глаз, чтобы стало ясно, кого он имеет в виду, хлопнул себя по заду, очевидно, показывая, что сделали с одноглазым, и скрылся в сарае.

Все было понятно.

В ту ночь я долго не мог уснуть. Я чувствовал себя главным виновником всего, что случилось. И твердо решил пойти и все рассказать. А утром я никуда не пошел. И никому ничего не рассказал. Я трусил! Возможно, и Шурка испытывал то же самое. Потому что он избегал меня. Это было заметно… А может быть, я избегал его? И он это понял? Не знаю…

Потом я заметил, что все мальчишки, которые наведывались к складу старика Нури, избегают друг друга…

И мне казалось иногда: каждый из нас ждет, что кто-нибудь пойдет «туда» и все расскажет. Тогда все перестанут избегать друг друга. И все будет как прежде, до знакомства со стариком Нури. Но никто не решался это сделать…

Мне захотелось куда-нибудь уехать. Чтобы никого не видеть. Чтобы никто не напоминал мне обо мне. Вскоре так и случилось – маме выдали для меня путевку, и я уехал в пионерский лагерь…

Через неделю я не выдержал и убежал. Утром. Когда все отряды ушли на пляж.

По-прежнему меня оглушительным лаем встретила огромная собака. Затем появился все тот же пожилой мужчина. Я ушел…

Почти через день я приходил к складу утиля. Собака ко мне привыкла и перестала лаять. Старик Нури все не появлялся. Нет, мужчина не соврал.

– Слушай, ты чего здесь ходишь? – как-то крикнул мне новый утильщик.

– У нас тут огород, – ответил я.

Когда кончилась путевка, я вернулся в город, прямо к новому учебному году. И узнал, что Шурка с семьей переехал в Яламу, на рыбозавод.

…Несколько раз осенью я еще приходил к складу. Мне показалось, что внутри меня что-то сдвинулось, сместилось. Я это чувствовал.

Я слышал, как однажды мама сказала соседке, что я очень повзрослел.

Соседка согласилась – война, в военное время дети удивительно быстро взрослеют. И я тогда чуть не расплакался, убежал на улицу и долго сидел там, делая вид, что наблюдаю, как ребята играют в кости…

В тот год рано выпал снег и лежал долго, непривычно долго для Баку.

К вечеру дом наполняется, как таз водой. Постепенно. С первого этажа по четвертый.

На первом живут студенты техникума – они приходят раньше всех, и почему-то одни девочки. Лишь два мальчика в очках… На втором – преподаватели, они приходят позднее. Тоже одни женщины да старики… Затем все остальные.

А к семи часам во дворе стоит шум, как на базаре. Люди перекликаются друг с другом не покидая комнат, прямо через окна. Располагаются обедать на галереях – в комнатах душно. Среди простыней, сохнущих на протянутых от балкона к балкону веревках, люди напоминают матросов на палубе парусника.

В этом доме живет моя бабушка. Вот уже несколько дней я нахожусь у бабушки. Меня укусила собака, и бабушка водит меня на уколы. Вообще-то бабушка работает в керосиновой лавке – продает керосин. Но сейчас у нее отпуск…

Вернувшись из поликлиники, бабушка ставит меня посреди двора, у колодца, и задирает рубашку:

– Посмотрите на его живот! Это разве живот?

У перил балконов появляются соседи. Они отстраняют руками простыни, чтобы удобнее было смотреть вниз, на меня и бабушку.