— Всё имеет значение, решительно всё… Итак, вы считаете, что он забыл о смерти дочери?

— Не знаю. Я не решаюсь заговорить с ним об этом… И тем ужаснее мои подозрения, — неожиданно закончил он.

— Какие подозрения? — Холмс впился в него глазами.

— Что ж, я вынужден сказать и это… Однажды я видел среди набросков картон, на которым была изображена мёртвая девушка со страшными ранами. Лицо её не было дорисовано, но тело… Могу поклясться, это тело Анны! Там были подробности, которые мог знать только тот, кто видел её полностью обнажённой. Когда я спросил господина Кросса о том, что это такое, он сказал, что это набросок для большой картины, изображающей казнь одной древнеримской мученицы. Но картина так и не появилась. Вы понимаете, о чём я теперь думаю, о чём я не могу не думать? Ведь несчастный Эммануил и в самом деле не помнит, что делал во время этих своих приступов…

— Этот набросок до сих пор цел? — спросил Холмс.

— Думаю, да. Если мне будет предоставлена такая возможность, я его опознаю… Но не подумайте только, что я и в самом деле верю в то, что несчастный мистер Кросс виновен, — с жаром сказал итальянец. — Напротив, я хотел бы снять с него все подозрения — именно потому я так откровенен, именно потому я делюсь с вами самыми чёрными мыслями… Но я хорошо знаю Эммануила Кросса — и как врач, и, смею произнести это слово, как друг. Это благороднейший человек. И если он узнает, или хотя бы подумает, что в порыве безумия совершил нечто страшное и непоправимое — он больше не сможет жить. Он умрёт от горя. Или убьёт себя.

— Вот как? Вы уверены? — спросил Холмс со странной интонацией. — Самоубийство — тяжкий грех.

— Клянусь Пречистой Девой, я больше всего боюсь именно этого — что он наложит на себя руки. Счастье его жизни составляли искусство и дочь, а теперь он лишился половины — и, наверное, лучшей половины. Если же он возьмёт в голову, что он повинен в гибели Анны… нет, хотя бы в небрежности, в недостаточном внимании к ней… Уже одно это может погубить его. Как видите, я думаю не только о мщении за мёртвую, я борюсь за жизнь живого, более того — за участь его души в грядущей вечности. Я найду настоящего убийцу — с вашей помощью или без неё. И когда он будет найден, я употреблю все средства, чтобы пустить в ход машину правосудия… если только не растерзаю негодяя собственными руками! — как бы в подтверждение этих слов доктор Струццо выбросил руки перед собой, так что Ватсон невольно отшатнулся.

— Остановитесь, доктор. Убийство — тоже тяжкий грех, — сказал Холмс.

— Да, да, вы правы… Я сказал всё. Итак, вы берётесь за это дело? Я знаю ваши расценки, мистер Холмс, равно как и вашу репутацию, — добавил он.

— Я должен подумать, — неопределённо ответил великий сыщик, — сейчас я веду сразу несколько дел, а мои силы небезграничны. Приходите послезавтра за окончательным ответом.

— Благодарю за то, что выслушали меня, — сказал доктор, вставая. — Надеюсь, в любом случае это останется между нами.

— Не беспокойтесь, — Холмс любезно улыбнулся, — за это я ручаюсь.

— Если вдруг вам срочно понадобятся какие-то дополнительные сведения, — уже уходя, сказал доктор, — меня можно найти каждый день около семи в итальянском трактирчике на улицы Королевы Анны, в том же доме, что «Хорёк и Ручейник».

— Итак, — сказал великий сыщик, снова берясь за трубку, — это одно из тех дел, которые я раскрываю, не сходя с места. Впрочем, нужно будет ещё известить Скотланд-Ярд. Ах, какой наглый, ловкий негодяй!

— Кто? — переспросил Ватсон. — Этот нечастный сумасшедший, отец девушки?

— Её отец — такая же жертва итальянца, как и сама несчастная, — сказал Холмс. — Но какая наглость! Совершить преступление и явиться ко мне, чтобы моими руками переложить ответственность на невиновного! Этот человек, похоже, привык воспринимать людей как марионеток, а себя считает кукловодом, который дёргает за ниточки. Но со мной этот номер не пройдёт! — Холмс в негодовании выпустил клуб сизого дыма.

— О чём вы, Холмс? — спросил в изумлении Ватсон. — Ведь все обстоятельства указывают…

— Прежде всего, Ватсон: все эти так называемые «обстоятельства» известны нам только со слов этого господина. Впрочем, здесь я склонен ему доверять. Он прекрасно знает, что мне ничего не стоит перепроверить его сведения непосредственно в полицейском управлении. Поэтому само дело, его обстоятельства, показания служанки — всё это, скорее всего, соответствует действительности, ну а что касается мелких деталей, это всегда можно списать на то, что его неназываемый источник сообщил не всё или что-то спутал… Нет, разгадка скрывается не здесь.

Ватсон задумчиво почесал переносицу.

— Смотрите, Ватсон, — Холмс вытянулся во весь свой немалый рост и выпустил ещё несколько клубов табачного дыма. — Прежде чем принять этого Струццо, я навёл о нём справки. Вы совершенно правильно предположили, что итальянцу в Лондоне устроиться не так-то просто. Однако же, этот доктор и в самом деле известен. Его особая специализация — женские нервные расстройства. Здесь он слывёт настоящим кудесником.

Холмс выпустил ещё один клуб дыма.

— Но в кругах, далёких от высшего света, о докторе знают другое. От своих верных агентов в самой пучине лондонского дна я узнал, что человек, чрезвычайно похожий на доктора Струццо, был некогда известен в Неаполе как хирург. Говорят, что он не имел систематического медицинского образования. Он освоил ремесло, наёмничая в Африке и набив руку на несчастных абиссинцах…

— Это ещё не доказательство, — упрямо наклонил голову Ватсон. — Все итальянцы похожи друг на друга.

— У меня есть доказательство. Помните, как этот комедиант, изображая гнев, неосторожно показал нам руки? У него очень интересные пальцы. Длинные, тонкие, но сильные. Ногти острижены коротко, но очень аккуратно, без единого заусенца — такие ногти бывают у пианистов, взломщиков и хирургов. На левой руке едва заметный порез, который может нанести только бритва или ланцет. Если бы мне удалось понюхать эти пальцы! Я уверен, что учуял бы следы эфира или хлороформа: эти запахи въедаются в кожу навсегда. Это руки хирурга, Ватсон!