Каждый факт подвергался тщательной проверке и только после этого приобщался к экспериментальной хронике, к истории этого удивительного феномена. Правда, не каждый факт можно было так же легко проверить, как число, год и состояние погоды в тот день, о котором шла речь: гремел ли гром, падал ли снег, лил дождь пли дул ветер? Я не переставал поражаться тому, что у этого застенчивого улыбающегося старичка сохранились воспоминания о всех дождях, всех снегопадах и грозах за все шестьдесят восемь лет, протекших с того момента, когда обладатель памяти стал отличать ненастную погоду от солнечной, и до того дня, когда об этом хотела знать Марина.

Гордился ли старичок тем, что он мог возобновить и мысленно пережить любой утраченный миг своей жизни? Едва ли. Он вспоминал спокойно, почти бесстрастно, словно каждый факт был пронумерован, зарегистрирован и, обновляясь при своем появлении, отнюдь не обновлял и не освежал чувства вспоминавшего.

Кумби было, в сущности, не очень уж много пет, но думал и чувствовал он так, словно явился в наш век из далекого-далекого прошлого. Откуда выкопала его Марина? Как-то я спросил ее об этом.

– Я разыскала его, – сказала она, – в самом провинциальном и отсталом уголке Земли, в тихом поселке, где жизнь текла не спеша, как вода в той ленивой речке, где мой Кумби ловил рыбу. Я застала его с удочкой в руке. Я подошла к нему, назвала свое имя. Постепенно у нас завязалась с ним беседа. Как это любят старики, он стал вспоминать прошлое. Меня поразило, что он с необычайной конкретностью рассказывал о своей юности. У меня неплохая память, но я не смогла бы так рассказать даже о вчерашнем дне. «Сегодня какой день?» – спросила я его. «Суббота». Я решила пошутить и спросила, что он делал в этот же день, то есть в субботу, ровно десять лет назад. Всего две минуты понадобилось ему, чтобы восстановить прошлое. Он рассказал мне, что ел и что пил в тот день, с кем и о чем разговаривал, и описал погоду. Да, он при мне возвратил этот канувший в вечность день со всеми подробностями. Мне трудно было уговорить Юлиана-Матвея сесть в машину быстрого движения и лететь в наш институт. Но он, бедный, понял, что ему не отделаться от меня, и скрепя сердце согласился. Сейчас он живет здесь, при институте. И недоволен только тем, что поблизости нет реки. Он страстный рыболов, вроде вас, Микеланджело. Не составите ли вы ему компанию? Я боюсь отпускать его одного слишком далеко.

– Согласится ли еще Сироткин? Я ведь теперь работаю в его лаборатории. А он не любит, когда сотрудники слишком часто отлучаются.

– Не беспокойтесь, с Сироткиным я договорюсь.

Можно ли отказать в чем-либо прекрасной Марине Вербовой? Я, разумеется, согласился. И вот я стал тенью Юлиана-Матвея Кумби, настоящего, живого Кумби, а не того, кто, заимствовав чужое имя, пребывал в лаборатории Евгения Сироткина.

Сначала меня очень забавляло то не совсем обычное обстоятельство, что я с помощью Юлиана-Матвея мог сунуть руку в прошлое и достать любой понадобившийся мне факт. Правда, не в свое прошлое я мог засунуть руку, но это казалось мне тогда не столь уж важным. Я задавал старичку вопросы, а он отвечал на них невозмутимо, просто и равнодушно, и нельзя было понять, доставляет ли ему это удовольствие или нет. Иногда мне казалось, что он, Юлиан-Матвей Кумби, был совершенно чужд тому прошлому, которое хранилось в его бездонной памяти.

Расставшись с ним, я часто думал о нем. Ведь он имел прямое и непосредственное отношение к одному из самых загадочных явлений – к тайне времени. Он, Юлиан-Матвей, да еще его предшественник Мак Картней, живший в девятнадцатом веке, обладали способностью носить свое прошлое и при надобности восстанавливать его день за днем.

Время! Мой отец рассказывал о нем, когда я еще был ребенком, и я с любопытством смотрел, как движутся секундные и минутные стрелки на ручных часах, подаренных мне ко дню рождения. Отец рассказывал мне о древних людях, измерявших время с помощью солнечных, песочных, огненных и водяных часов. Он рассказывал и о современных методах постижения вечно убегающего времени и приборах, дающих возможность заметить движение материков и измерить неравномерность вращения Земли – какие-нибудь тысячные доли секунды в столетие.

Он рассказывал о молекулярных часах и часах атомных, которыми измеряют время космонавты.

Тогда шла речь о времени вне нас, людей, о физико-математическом времени, независимом от наших чувств. Но вскоре от своего отца и школьных учителей я узнал и о другом времени – о времени живом, субъективном, отраженном сознанием, о времени, неотделимом от человеческих чувств, о том времени, которое хранит человеческая память.

Память! Что это такое? Как устроен «аппарат», созданный эволюцией вместе с человеком и сделавший человека хранителем своего прошлого? Удивительный «инструмент», дарующий человеку власть над утраченным, соединяющий каждого из нас со всей прожитой нами жизнью, обогащающий наши чувства и участвующий в беспрерывном создании того неповторимого, что называют личностью. Именно о личности, которую нельзя представить себе без памяти, то есть без истории ее становления, напоминали кибернетикам и инженерам философы, предостерегавшие их от крайностей и чрезмерных увлечений. Какой бы интеллектуальной и разумной ни была машина, умеющая вспоминать за вас и научившаяся помнить за все человечество, она не могла бы вспоминать за себя, потому что по всем принципам своего устройства она была бы начисто оторвана от своей собственной истории, у нее не могло быть ни детства, ни отрочества, ни юности, а ее зрелость была лишена становления.

В грандиозной лаборатории, руководимой Мариной Вербовой, память изучалась во всех аспектах. Десять лет, назад Вербова, тогда еще совсем молодая научная сотрудница, сделала одно из величайших открытий века. Она проникла в биохимическую и биофизическую сущность человеческой памяти, раскрыла химическую тайну информации и тайну хранения ее, «шифр» или «код», заложенный эволюцией в молекулы кислот, умеющих остановить миг и хранить то, что динамично, быстротечно и стремится исчезнуть и ускользнуть.

В те дни, когда о великом открытии знали только сотрудники Института времени, в лабораторию доставили труп неизвестного, прибитый морской волной на берег. Никто не знал ни его имени, ни его прошлого, прерванного так трагично. И вот Марина Вербова, вооружась всем, что она недавно узнала о сущности памяти, заставила «заговорить» мертвый мозг.

Молекулы клеток мозга, ведающих памятью, продиктовали исследовательнице все, что «записала» на них жизнь этого человека. Марине Вербовой удалось узнать не только имя, возраст, национальность, место рождения и профессию погибшего, но почти всю его биографию, причем биографию не только внешнюю, известную его родным и знакомым, но биографию внутреннюю, интимную, хранившуюся в клетках мозга, тот способ, каким человек видел мир. Все узнанное Вербовой было записано с помощью специально созданного в лаборатории прибора. Таким образом, был найден способ хранения внутреннего духовного мира человека, его личности, хотя оболочка, нервы и чувства погибли.

И самое удивительное, что Марина Вербова и ее помощники знали об этом умершем человеке гораздо больше, чем знал он сам о себе, когда был жив, потому что перед ними открылось и то, что человек в обычном состоянии не мог вспомнить.

Модель внутреннего духовного мира этого человека, модель психического поля хранилась в одной из многочисленных комнат лаборатории проблем памяти. Ключ от этого хранилища Вербова всегда носила с собой и никому не разрешала общаться с тем, кто как бы продолжал пребывать среди нас, одновременно отсутствуя и растворяясь в бесконечном. Человека не было, но жила его память. Для иллюзии Вербова восстановила и его голос, что, может быть, не следовало делать.

Журналисты и торопливые популяризаторы новых научных идей и открытий в свое время много писали об этом феномене, пока Вербова не опубликовала статью, в которой опровергла все сенсационно преувеличенное, что просочилось в прессу, телевидение, радио и квантовую связь.