9 марта состоялась вторая премьера, теперь уже официальная, с рокерами и портвейном. Там же, в квартире Димы Воробьева. И тут наусы расквитались за вчерашний холодок: маститые рокеры просто растерялись. И как-то неуверенно, постепенно набирая обороты, принялись хвалить “Наутилус”, о котором еще вчера вспоминать не хотели! Один только авторитет, недавно пророчивший им полное забвение, сидел молча и угрюмо, к вечеру случился у него внутренний кризис на тему “мир ушел вперед, а я стою у дерева”... Такова печальная история о том, как Пантыкин побывал в роли пророка и что из этого вышло.

В те же дни встала еще одна проблема: название. То, что группа вырвется за пределы Свердловска, стало ясно всем, однако в те времена “Наутилусов” в стране насчитывалось от трех до девяти, не считая бесчисленную самодеятельность, тоже знакомую с Жюлем Верном, так что в массе “Наутилусов” вполне можно было потеряться. Выручил полиглот Кормильцев: он единственный не только читал французского фантаста, но еще и знал, откуда взялось название подводной лодки капитана Немо. Кормильцев рассказал о моллюске, размножающемся весьма своеобразно: он отрезает от себя членики, наполненные плодотворящей жидкостью, а те самостоятельно отправляются на поиски адресата... Факт, к тому же зафиксированный в последней песне альбома: “Я отрезаю от себя части...”, показался символичным, “Наутилус” стал “Помпилиусом”.

Так само собой и получилось, что за каких-то несколько дней “Hay” из полуобреченной некогда студенческой команды превратился в рок-группу, к тому же с оригинальным полулатинским названием и очевидной потенцией стать лучшей командой города. Тяжеловесные “Трек” с “Урфином Джюсом” с трудом доживали последние свои деньки, именно на “Наутилус” ложился груз ответственности за будущее свердловского рока; это понимали все, понимали ветераны, коим такое положение не слишком-то нравилось, понимали и Дима со Славой, оттого и нервничали.

Начиналась полоса долгих, нервных метаний, продолжавшаяся почти год. Для начала нужно было определиться со стихами. Вообще-то тексты Слава сам писал, но сам же отдавал себе отчет в том, что с текстами у него не очень-то получалось. Как ни крути, в “Невидимке” рядом с блистательной “Гуд-бай, Америка!” (“Последнее письмо”, слова Д.Умецкого) помещалась история о том, как “леопард гоняет стадо, а те в изнеможении орут...”, разгадать таинственный смысл которой мало кому удавалось даже после подробных Славиных комментариев. Когда-то пробовал он поработать с Димой Азиным, приятелем Пантыкина, поэтом, – не получилось. А мысль о том, чтобы пригласить в группу Илью Кормильцева, возникала в разговорах давно, еще в 1983-м. Но Слава все не решался: по тем временам Кормильцев был величиной изрядной и фигурой более чем противоречивой.

Дело заключалось даже не в том, что Кормильцев был “штатным” поэтом “Урфина Джюса”, в каковой роли автоматически попадал в категорию “махров”, а в чрезвычайной оригинальности самой персоны Ильи Валерьевича, которая одновременно людей к нему притягивала и их же от него отпугивала. Химик по образованию, полиглот по призванию, знаток совершенно невероятного по нормальным понятиям количества языков (штук около пятнадцати) и обладатель самых странных познаний из самых неожиданных областей человеческого опыта, поэт и в некотором роде философ, Илья Кормильцев отличался странностью внешнего вида, невоздержанностью поведения (в обществе, разумеется) и... чем он только не отличался... Хотя Славе был он, естественно, интересен главным образом в контексте поэтических способностей, но именно в этой области репутация Кормильцева была в тот момент на грани самоуничтожения.

Илья писал стихи для “Урфина Джюса”, и мало где его ругали с таким усердием, как в “Урфине Джюсе”. Почему – вопрос другой, однако стараниями джюсовцев среди свердловских рокеров к 1985 году утвердилось мнение, что Кормильцев – поэт “нулевой”, работать с ним – только время терять. И тут, ко всеобщему изумлению, возник Слава. Помните, как по дороге на рок-семинар старый друг и автор многих обложек и “УД”, и “Hay” Саша Коротич от сотрудничества с Кормильцевым “стал Славу отговаривать”?.. Его и после отговаривали многие и весьма усердно; но отговаривать Бутусова, который что-то решил, дело безнадежное. И слава богу, иначе не довелось бы нам услышать ни про Делона, ни про “скованных”, ни про “хочу быть с тобой”.

Впрочем, прецедент сотворчества с Кормильцевым уже был, когда во время телевизионных съемок давней новогодней программы Кормильцев наскоро изобразил на Славину музыку нечто постсоветское: “Я мерз, но грел собою снег, а значит, жил. И так в сраженье холода с теплом я победил!” Второй совместной работой стала песня “Кто я?” из “Невидимки”, третьей – песня про девочку и фотографию известного французского киноактера... Тут вышел казус, едва сотрудничество не расстроивший: первое прослушивание вызвало у поэта чувство воодушевленного недоумения.

“Премьера песни” случилась во время очередной дружеской попойки в коммунальной комнате Вити “Пифы” Комарова, в которой, кроме хозяина, жил в те времена Федор, манекен; его некогда в воспитательных целях использовал на своих концертах “Урфин Джюс”. Без руки, без ноги, потрепанный и побитый, Федор производил впечатление труповидное и использовался в качестве ночного сторожа Витиной машины: сидел в ней по ночам, воров отпугивал. И неплохо с такой ролью справлялся.

Итак, происходила попойка, и Слава неожиданно сообщил, что решил подарить Илье на день рождения песню. До дня рождения оставалось еще месяца три, но это детали. Тогда и выяснилось впервые под музыку, что “Ален Делон не пьет одеколон”. Илья жутко взбодрился, выскочил на балкон, схватил Федора в охапку и сбросил его с третьего этажа. Стоял непоздний вечер, народ по улице прогуливался и происходящим выкидыванием натурального почти человека был, мягко говоря, ошарашен... Наусы с хохотом и криками выскочили на улицу, подхватили бедного Федора под руки, под ноги и с причитаниями типа: “Осторожно, ногами за дверь не зацепись!” – утащили в подъезд. Говорят, соседи потом на Пифу донос состряпали, а может, и не было такого, неважно.

Фокус заключался в том, что Илья написал смешные, даже издевательские стишки о пролетарской дурочке из многоэтажных кварталов, единственным утешением для которой среди фантасмагории родимого бытия стала фотография на стене.

Именно “тройной” в противовес “ихнему двойному”...

Слава воплотил их в сочинении почти трагическом. Неудивительно, что Илья крепко насторожился, услышав тяжелую, полную мрака и безысходности песню на свои по замыслу ернические стишки. Но в отличие от урфиновского прошлого, в котором поэт отличался чрезвычайной скандальностью и готовностью биться насмерть за каждую запятую, ругаться не стал, стерпел даже исчезновение целого слова “тройной”, которое Слава по каким-то личным соображениям петь отказался наотрез.

В итоге оба соавтора не слишком-то понимали, как к этому эксперименту относиться. Дело решил Шевчук, каким-то ветром занесенный в Свердловск; в то время свободный и умный, читавший философские труды Толстого Л.Н. и что-то постоянно проповедовавший, причем с употреблением таких слов, которые свердловским рокерам и не снились. Разве что Кормильцеву, да и то в дурном сне... Слушали его напряженно, но поступали “с точностью до наоборот”. В тот приезд Юрий Юлианович почему-то отчаянно агитировал Бутусова ни в коем случае не связываться с Кормильцевым. Однажды вечером, когда по обыкновению пили у Белкина горячительные напитки и с упоением спорили, Шевчук пошел в атаку и заявил, что “по-настоящему” у Бутусова песни получаются только на свои тексты.

– Например?.. – осторожно спросил Слава.

– “Ален Делон”, например! – отрубил Юрка.