Пел старательно, с чувством, по окончании установилась в комнате продолжительная пауза, первым слово взял Белкин:

– Ну это полное г..но!

Слава несколько опешил, однако друзья поддержали вышеприведенное мнение, и через полчаса выяснилось, что такой дерьмовой песни Слава в жизни своей не писал... Еще через полчаса Слава надрался до такой степени, что неоднократные попытки усадить его в такси и отправить домой увенчались полным провалом; спал на кухне, под газовой плитой.

Как бы то ни было, Слава мнение друзей уважал, так что в результате “дружеской пирушки с обсуждением” песня чуть было не отправилась “в корзину”. Только через полгода, 3 мая 1987 года, “Hay” впервые решились сыграть эту песенку, при этом чувствовали себя как-то неловко, робко интересовались у знакомых: “А тебе понравилось?” На сей раз почему-то всем и поголовно понравилось. А они почему-то не очень уже верили...

Справедливости ради следует отметить, что “братская тревога” со стороны Белкина была не столь уж и беспочвенна – года через полтора, когда “Наутилус” стало модно не хвалить, а ругать, песенка про “хочу быть с тобой” стала главным козырем в руках хулителей, поскольку давала явный повод заподозрить “Hay” в страшном рок-н-ролльном грехе – склонности к “попсе”. А от повода до приговора путь у нас недолгий... За “попсу” давали “вышку”.

Вернемся, однако, назад, в 1986-й, который катился к финалу. 17 октября приключился последний рок-семинар, скопом выехали на турбазу “Селен”, выпили, к ночи переругались все, кроме “ЧайФа”, дававшего концерт, и Бутусова, дню рождения которого концерт был посвящен. Шахрин пел, рядом развеселый Славка отклячивал нечто лихое и орал что ни попадя. Он уже считался баловнем судьбы, ему завидовали...

Существует интересное свидетельство Ильи Кормильцева, человека непостороннего и, мягко говоря, неглупого:

Уходил в прошлое еще только второй год эпохи “Наутилуса из Помпилиуса”...

Год 1987-й начался символично: “Hay” в полном составе загремел в вытрезвитель. Часа на два. В те времена ресторанам приходилось осваивать противоестественную для подобных заведений безалкогольную жизнь, вот кабак под названием “Малахит” с целью привлечения трезвых доходов и бросился в пучину молодежной культуры. И общий приятель, большой весельчак Женя Горенбург затащил туда “Hay”. После концерта переместились в подвал, в подсобке начался междусобойчик... А пьяный сторож настучал: “в кабаке пьянка”, что звучало глупо; однако приехала милиция и обвинила всех в “состоянии алкогольного опьянения”. Им не без резона возразили, что, мол, “вы, менты, сами все пьяные”... Те обиделись и пригрозили экспертизой, с каковой целью предложили дышать в стакан... В общем, замели всех.

Одновременно раскручивалось гастрольное колесо; “Hay”, все еще числившийся вразряде “молодых”, выступал в качестве разогревающей команды перед Егором Белкиным, в группе которого Слава с Димой играли на басу да на гитаре, пахали по два отделения подряд, после своего выступления бежали красные, потные в гримерку переодеваться, перекрашиваться, так что публика во втором отделении их признать не могла.

Гастроли были смешные. Начало января – Казань; в столовой Молодежного центра наусов чуть было не поколотили гопники – внешний вид не понравился; спасли два случайных милиционера. В Куйбышеве музыкантов атаковали толпы молоденьких шлюшек, школьниц лет по шестнадцать с весьма нешкольными намерениями; еле отбились. Начало февраля – с “ЧайФом” в Перми, середина февраля – Брежнев, шесть концертов за день – три своих, три белкинских... Клинило крышу. В Брежневе вечером Илья растолкал Потапкина, сразу по приезде в гостиницу завалившегося спать, и попросил утром разбудить на самолет. Проснувшись, Алик решил, что Кормильцев являлся к нему во сне, а потому неясно, будить его наяву или нет. О чем Алик даже совещался с товарищами. Коллегиально решили, что присниться может всякое, а Илью не вовремя разбудишь – горя не оберешься. Возвращался Кормильцев поездом, ругался страшно.

Фестиваль в Ижевске – тогда временно Устинове – проходил 22 марта в ДК с веселым названием “Металлист”, к которому вечером стянулось весьма агрессивное воинство, состоявшее из пролетарского вида молодых мужиков, коим не то “металлисты” насолили, не то газет ребята начитались, а в те времена газеты прыщеватых и робких юнцов с побрякушками объявляли почему-то главными врагами пролетарского интернационализма и прочих совковых достояний. Так вот, мужики, которые так себя и называли – “мужики”, – натурально прибыли бить зловредных металлистов, причем одного отловили и отлупили до бесчувственности. По одноименному ДК потянулся слух, будто бедный металлист скончался; как знать, быть может, так оно и было, мир праху его. А победительные мужики провели короткую и безрезультатную стычку с милицией, которая бороться с ними явно не собиралась, потому что в конце фестиваля сама довольно успешно спровоцировала драку с металлистами и здорово их поколотила, после чего перебазировалась к служебному входу ДК, дабы искоренить первоисточник зла, то бишь металлистов-музыкантов. Организаторы заволновались, оповестили музыкантов всех до единого, чтобы после концерта собрались у центрального входа, дабы сто пятьдесят метров до гостиницы преодолеть коллективно и под охраной.

Так оно и вышло, если не считать Бутусова, у которого в те времена – да и после – все выходило наособицу. О предупреждении Слава просто забыл, переоделся, тщательно причесался и, недоумевая по поводу отсутствия остальных, одиноко тронулся домой через служебный вход. Где и вляпался в толпу враждебных металлу мужиков.

– Металлист? – поинтересовались мужики и приготовились Славу бить.

– Я что, похож на металлиста? – искренне удивился Слава.

Мужики присмотрелись: очень интеллигентный юноша... И отпустили Славу с миром. Испугался он уже в гостинице.

В начале марта по Свердловску прокатилась весть: приглашают в Питер с концертами, да не просто с концертами, а на выездной пленум Союза композиторов, где будут все советские “махры” от композиции, а играть придется чуть ли не с “Аквариумом”. Впечатление новость произвела ошеломляющее, рок-н-ролльная жизнь была напрочь парализована, все с жаром обсуждали – ехать или не ехать. Общественность разломилась на сторонников – кто помоложе и противников – кто постарше и поопытней. К слову сказать, те, кто постарше, к тому времени были в общем-то без работы, но зато с жаром запугивали молодых храбрецов, которым как раз было что показать.

Наусы оказались в эпицентре, поскольку выяснилось, что на собственно пленуме вкупе с “Аквариумом” выступать предстоит именно им. Сейчас трудно понять ту атмосферу, но это на самом деле было страшно. Тем более что Дима и Слава не очень-то в себя верили, Кормильцев не верил никому вообще, а друзья и приятели не хотели в них верить... Пантыкин, к мнению которого всегда старались прислушиваться, на каждом углу агитировал против, а сущая сумятица в головах началась с приездом Майка: он сообщил, что на сцене ЛДМ выступать нельзя ни с “Аквариумом”, ни с прочими ленинградскими супергруппами, потому что “они вас сделают”... Атмосферу нагнетали все подряд, включая людей посторонних; и все подряд боялись. Правдами-неправдами пытались “отодвинуть” от поездки Шахрина, хотя никто не знал, зачем, собственно, его вместе с “ЧайФом” отодвигать... Бутусова Белкин “уговаривал” чистой водкой, ему почему-то страшно хотелось ехать, хотя сам боялся, быть может, сильнее прочих.