— Ты чего это на нашу улицу ходишь? — спросил его Тошка.

— А твое какое дело? — отвечал рослый Бугров, упираясь плечом в плечо Тошки. — Твоя улица?

— Узнаешь чья, когда получишь.

— Чего?

— «Чего, чего»! Села баба на чело да поехала в село и говорит: чаво.

Трах!..

— Ударил, кажется? — спокойно спросил Тошка. — Женька, отойди за ради бога, а то скажет — мы двое на одного… Так, значит, ударил? — спросил он, даже удивившись как будто. — А кого ты ударил, чувствуешь? Пер-Бако это львенок а не ребенок клянусь душой… Карасик, подержи его фуражку, а то еще замараю — белая.

Женя принял на хранение фуражку гимназиста.

— Галах[6] в рогожных штанах! — сказал Федор Бугров.

Через две минуты, когда Тошке надоело уже возить носом по пыли поверженного соперника, он спросил:

— Знаешь теперь, на чьей улице землю ешь?

Гимназист молчал. Тошка еще немного повозил его носом по земле.

— Ну?

— Знаю, — пробормотал побежденный.

— Какая улица?

— Большая Макарьевская.

— Врешь! — сказал Тошка. — Говори: Большая Кандидовская улица. Повтори три раза.

— Большая Кандидовская, — сказал Бугров, — Большая Кандидовская, Большая Кандидовская.

— То-то… Иди. Женька, почисть его сзади.

Большая Кандидовская! Здтрово. Это, пожалуй, еще поинтереснее, чем пароход. Нет, все-таки пароход интереснее: он всюду бывает, во все города заходит, его все видят, а улица — на одном месте.

Но, чтобы твоим именем назвали улицу или пароход, для этого надо было стать или богатым мукомолом вроде Макарьева, Бугрова, или фельдмаршалом вроде Суворова. Первое казалось решительно невозможным, да и звучали эти имена в устах отца-грузчика и папы-доктора одинаково враждебно. Гораздо почетнее, интереснее и легче было, как уверял Женя, стать военным героем. Мальчики решили бежать на войну. Об этом они уже давно подумывали. Все уже было готово: и перочинный ножик, и сухари, и даже старые ефрейторские погоны, которые где-то раздобыл Тошка, выменяв их на книжку «Рейнеке-Лис», которую Женя пожертвовал для этой цели.

Жене очень жалко было расставаться с папой, но Эмилия Андреевна забрала в доме слишком большую власть. Она пыталась помешать дружбе Жени с Тошкой, который, по ее мнению, портил мальчика. А если так, то вот вам!.. Женя решил покинуть отчий дом.

Он предложил написать прощальное письмо Рае Камориной. Антон был против этого — он был менее доверчив, чем Женя.

— Лучше уж с фронта напишем, — говорил Тошка.

— А вдруг нас там сразу убьют, — возражал Женя. — Так она ничего и не узнает.

Они написали письмо:

Раина мама была пациенткой Жениного папы. На другой день доктор вошел в комнату Жени, где в это время мальчики изучали «Путеводитель по государственным железным дорогам Российской империи», папа вошел и закрыл за собой дверь.

— Слушайте, Женя, Антон, — сказал папа, — давайте будем мужчинами. Отвечайте прямо: вы хотели бежать?

Мальчики молчали.

— Ну, — продолжал доктор, — воевать могут только мужчины, давайте будем мужчинами. Собирались вы бежать?

— Откуда вы взяли?.. — начал Тошка.

— Собирались, — сказал Женя, обмирая от стыда и ужаса.

Тошка яростно повернулся к нему…

Тогда папа взял их обоих за руки и повел к себе в кабинет. Там сидел Балабуж — пленный чех с лицом, изглоданным постоянной тоской.

— Скажите им, — попросил доктор.

— Ай, млоды люди! — тихо и уныло сказал Балабуж.

Больные глаза его с красными, припухшими веками заглянули мальчикам словно в сердце.

— Это очень худо дело… Кровь вон, душа вон. Бога нет, человека нет, мертвый есть, — негромко говорил Балабуж.

Слова не давались ему. Он страдал, вставал, ловил слова руками в воздухе, и от этого рассказ его становился еще страшнее.

— И нет за что! — восклицал он и складывал худые, немощные пальцы в кулак. — За чужого пана, за пана добро.

Мальчики слушали, подавленные и переконфуженные.

— Я читал в газете… — начал было Женя.

Но Тошка перебил его:

— Молчи ты, Женька, мало что в газетах пишут!

Все тревожнее становился шепот, которым люди сообщали друг другу то, о чем не писалось в газетах. Наступала осень, навигация подходила к концу. Люди говорили о несданных военных поставках. На Волге спешно грузили баржи. На пристанях работали днем и ночью до седьмого пота. Толковали о каких-то забастовках. И на волжском берегу слышалось глухое грозное ворчание, похожее на далекий приволжский гром.

Раз после уроков Женя пошел на пристань, где ждал его Тошка. Еще на базаре он услышал какой-то недобрый гомон, доносившийся с берега. Его обогнали два крючника. Они шли так быстро, что кожаные потники бились у них по спинам. Женя услышал страшное береговое слово — «осклиз».

У пристани стояла толпа: ломовики, грузчики, половые из чайной. Женя протискался вперед и увидел Тошкиного отца. Тамада лежал на земле боком, еще чернее обыкновенного. Посиневшая голова его была судорожно заведена за плечо. Огромный ящик, расколовшись при падении, лежал рядом. Доски расшились. Десятки банок с консервами раскатились во все стороны.

— Осклиз, — говорили вокруг.

— Становая жила хряснула. Позвонки с натуги тронулись, осклиз.

В пыли на корточках сидел Тошка. Его трясло так, что слышно было, как лязгают зубы.

— Папаня… — трясясь, тихо говорил Тошка. — Папаня, ты что?

— Все жадность человеческая одолевает, — сказал откуда-то сзади, из-за широких грузчицких спин, человек монашеского облика. — Чрезмерно силой своей злоупотреблял…

— Ох ты, богова душа, — грозно обернулись к нему, — помолчи, пока не пришибли! Жил человек горбом, с горба и помирает.

— Прощай, Михаиле Егорович! — сказал сиплым голосом старый грузчик. — Прощай, тамада!

Сзади загремела извозчичья пролетка. Раздались голоса:

— Доктор приехал, доктор!.. Григорий Аркадьич!

Женя увидел отца, быстро пробиравшегося сквозь толпу. Стало очень тихо. Доктор, которого все в городе звали по имени-отчеству, быстро оглядел собравшихся, и те разом, словно сговорившись, отступили, расширив круг. Отец наклонился над неподвижно лежавшим Кандидовым.

Женя не видел, что делает отец, но слышал его негромкий, ровный и повелительный голос:

— Ну-ка, кто-нибудь… Вот так…

И вдруг Тошкин отец дернулся, открыл свои черные цыганские, как будто посеревшие глаза.

— Доктор… — сказал он, не говоря, а выдыхая каждое слово, — Григорий Аркадьевич, за Тошкой тут без меня… не оставьте. Чего, если надо, пропишите… А если потребуется, то и того…

Не перестававший трястись Тошка внезапно вскинулся, выгнулся, упал, стал кататься по земле и зубами хватать пыль… И дальше все произошло в одно мгновение. Доктор едва успел распорядиться и при помощи грузчиков уложить умирающего на подводу. К телеге подскочил вдруг бешеный крючник. Рыжий, в разорванной рубахе, бородатый, огненно-вихрастый, заросший до круглых выпученных глаз, с выкаченной косматой грудью, в коротких мохрастых портках, открывавших его заскорузлые ноги, он был похож на воинственного огненного петуха, только что бившегося насмерть.

— Народ! — закричал он. — Гляди своими глазами! Нет жизни людям. Загубляют! Не на фронте, так здесь пропадем. Холеры нет, так морят. Как скотину навьючат… не под силу, жилы рвутся!..

Лямки сползшего назад потника соскочили с беснующихся плеч на локти. Казалось, что у грузчика связаны руки сзади.

— Бей! — закричали за его спиной.