* * *

Напротив Адмиралтейства, на другом берегу Невы, стоит большое трехэтажное здание. Фасадом оно обращено к реке. В центре его башни, над куполом, сверкает золотом переплетение из шести широких обручей — орбит планет. Внутри обручей золотой глобус. Это старинная модель планетарной системы — армилярная сфера.

В круглом зале третьего этажа и в башне находится мемориальный музей Михаила Васильевича Ломоносова. В остальной части здания и в пристройке к правому крылу расположен Музей антропологии и этнографии им. Петра Великого Академии наук СССР. Здесь же размещены кабинеты Ленинградского отделения Института этнографии им. Н. Н. Миклухо-Маклая Академии наук СССР.

В просторных и светлых залах — шкафы и витрины. Уже в вестибюле музея мы попадаем в мир далеких стран, где жили и живут народы иных культур, иного быта.

Музей хранит единственную в мире коллекцию головных уборов американских алеутов и одежду из замши индейцев племени атабаски; в витринах размещено редкое собрание предметов, созданных руками вымерших или уничтоженных индейцев Южной Америки — огнеземельцев и ботокуда, древних африканских народов азанде и мангбетту, изделия из бронзы и кости сожженного колонизаторами африканского города Бенина. Во втором этаже мы попадаем в мир загадочного «говорящего дерева» — «ронго-ронго», памятников письменности острова Пасхи; видим творения человека с Гавайских островов и из долины Хуанхэ, с берегов Ганга и из солнечной Индонезии. Перед нами раскрывается жизнь всех обитаемых континентов Земли.

Русские ученые, путешественники, друзья нашей страны два с половиной века пополняли богатства музея, и он по праву считается сейчас одним из самых крупных этнографических собраний мира.

Не только ленинградцы, но и многие приезжие называют музей Кунсткамерой. Это название, которое в переводе с немецкого означает «Палата редкостей», дал Петр Первый коллекциям диковинных вещей из царства природы и человека, положившим начало шести академическим учреждениям нашей страны, в том числе и Музею антропологии и этнографии.

Петербургская Кунсткамера была всего на десять лет моложе города, заложенного на берегах Невы.

Однажды Петр Первый приехал на стрелку Преображенского (Васильевского) острова. На этом пустынном еще берегу внимание его привлекла сосна. Несколько толстых ветвей, причудливо переплетенных, вросли в ствол, изогнулись и образовали деревянные полукольца.

— О! Дерево-монстр, дерево-чудище! — воскликнул Петр и добавил: — Так быть на сем месте новой Кунсткамере.

Отпиленный ствол сосны с полукольцом, сохраненный в память об этом событии, и по сей день можно видеть в музее. Он стоит на приметном месте в галерее первого этажа, где хранятся самые первые коллекции.

История соснового ствола мне была известна, но с тех пор, как там, на Енисее, я сначала услышал рассказ, а затем стал обладателем ложки из бивня мамонта, мной овладела мысль: нельзя ли заставить вещи заговорить о себе, нельзя ли открыть новое, еще не изведанное среди столь привычных собраний музея? Многие годы мои товарищи воссоздают историю далеких народов по этим музейным экспонатам. Древние стены Кунсткамеры хранят коллекции, которые сегодня являются безмолвными свидетелями культуры уничтоженных или порабощенных прежде, в эпоху кровавой истории утверждения капитализма, народов.

Я вновь прохожу по залам, всматриваюсь в шкафы и витрины, и молчаливая вещь обрастает сюжетом, становится стержнем удивительного рассказа о ее мастере и о народе, среди которого он жил и творил.

Из прошлого приходят люди, события становятся явью, появляются неведомые страны. В стенах Кунсткамеры незримо присутствует немного непонятный и таинственный мир. Стоит отправиться по книжным полкам, архивам и летописям в путешествие с единственной целью и надеждой найти и открыть его.

Терентий Шадрин оперся на пику и сделал еще шаг по рыхлому, не успевшему растаять снегу. Вот он и на вершине сопки Шивелуч.

Короткая камчатская весна шла следом. Даже ночами больше не было наста. Весна спешила снести снежные бугры и открыть солнцу замороженную землю. Шадрин торопился. Опасно человеку весной оказаться одному в тайге, вдали от жилья. За несколько часов плотная корка снежной равнины превратится в рыхлый ноздреватый серый покров, под метровой толщей которого скрываются потоки стремящихся на волю весенних ручьев. Ни идти, ни ползти человек не может, кричи не кричи — никто не отзовется в почуявшей весну тайге.

Терентий знал это и торопился к вершине сопки. Здесь по проталинам можно легко идти дальше.

Наконец он вступил на сухую прошлогоднюю траву. Положив ружье, пику, снял малахай и полушубок. Дышалось легко, радостно. Расходились угрюмые морщинки в углах рта. Ему не терпелось идти дальше, но он подавлял это желание. На память приходило прошлое, оставшееся на той, пройденной уже дороге, которую сейчас пересекали веселые ручьи.

Терентий сел, закурил. Прежде чем идти дальше, он должен собраться с мыслями, — когда он спустится по другую сторону сопки, для него начнется новая жизнь. Он пытался представить будущее, но в памяти вставали картины прошлого.

Ему еще нет и тридцати, а сколько пережито? Скажи Терентию, что уже 1711 год, он бы очень удивился. Неужели так давно он покинул родину? И там, наверное, сейчас весна. Какая она, родина? Терентий не помнил. Он редко вспоминал о своей Архангельщине. Да и стоило ли?! Родители померли разом, когда ему не было и девяти лет. Два года бедовал он у соседей, а затем хозяин послал его на прииск. Не по годам рослого мальчишку ставили на тяжелую работу. Плетка подрядчика часто прохаживалась по его спине, а он только упрямо сжимал губы. Может быть, суждено ему было погибнуть на руднике, но в тринадцать лет он бежал. Долго скитался по губернии, затем добрался до Приуралья, перебивался случайным хлебом, летом ночевал в поле или в лесу, зимой перебрался к одному сердобольному корчмарю.

Однажды, отламывая полкраюхи хлеба своему приемышу, старый корчмарь проворчал:

— Пристал бы, что ли, к казакам. В беглых долго не проживешь, а на Камчатке, слышь, всем вольная будет.

Терентий посмотрел на старика, задумался и сказал:

— Дядь, а что это за Камчатка, что там казаки делать должны?

— Камчатка — это новая царева область. Она за Сибирью, а казаки известно что делают: у тамошних народов ясак собирают, это дань, значит. Берут ее для царевой казны шкурами зверей разных.

Старик пододвинул Терентию жбан кваса, вздохнул и продолжал:

— Ты бы, Тереша, подался в казаки, все таки царева служба, одежду дадут, пить-есть что будет. А земли там, сказывают, не хуже наших. Бунтуют тамошние народы, не хотят ясак платить, вот и нужны царю казаки. А бунтуют они зря! Коль царев человек, то царю платить должен. Я плачу полтинами, крестьянин хлебом, ну, а те — шкурками. Так что иди в казаки, Терентий.

За окном выла вьюга, Терентий долго не спал. Он-то знал, какова служба у царя да у барина. Опостылело только прятаться от людей.

Вскоре Терентий простился с корчмарем и ушел с казацкой партией на Камчатку.

Два народа жили тогда на Камчатке: коряки и иттельмены, или камчадалы, как называли их казаки. Селились они по долинам рек, особенно много жилищ было по реке Камчатке. Казаки же обитали в Большерецком, Нижне-Камчатском и Верхне-Камчатском острогах. По нескольку раз в год атаман отправлял казаков по стойбищам исконных обитателей собирать ясак. Не раз замечал Терентий, что для царевой казны атаман оставлял едва ли треть собранного, и роптал на атаманово лихоимство.

Чем дольше нес Терентий цареву службу, тем чаще ссорился с сотоварищами, которые присваивали себе большую долю ясака. А когда приходилось чуть ли не пятый раз кряду заходить в одно и то же жилище коряка, ему становилось совестно. Если никого из дружков не было близко, он переступал с ноги на ногу и, не глядя в лицо испуганным хозяевам, уходил прочь. Чем же были казаки лучше разбойников, которых он встречал во время скитаний по своей губернии? Скоро Терентий перессорился со всем острогом и ушел на охрану монастыря...