В ноябре 1905 года Ленин расширяет рамки своих призывов к борьбе: "Кто сторониться от борьбы, тот поддерживает хозяйничанье черносотенцев. Кто не за революцию, тот против революции. Кто не революционер, тот черносотенец".

Однако сам Ленин в восстании не участвовал, бомбы не бросал, сам ни в кого не стрелял, но очень боялся казаков и их нагаек. Вот как об этом писала свидетельница одного митинга в Петербурге с участием Ленина, когда он из Швейцарии приехал в Россию в конце 1905 года, Т. И. Алексинская: "... Мы все-таки искали в вожде человека, в котором были бы соединены темперамент Бакунина, удаль Стеньки Разина и мятежность горьковского Буревестника... И когда я увидела Ленина в 1906 году на одном из загородных митингов в Петербурге, я была страшно неудовлетворена. Меня удивила не его наружность... - а то, что когда раздался крик: "Казаки!" - он первый бросился бежать. Я смотрела ему вслед. Он перепрыгнул через барьер, котелок упал у него с головы... С падением этого нелепого котелка в моем воображении упал сам Ленин. Почему? Не знаю!.. Его бегство с упавшим котелком как-то не вяжется с Буревестником и Стенькой Разиным. Остальные участники митинга не последовали примеру Ленина. Оставаясь на местах, они, как было принято в подобных случаях, вступили в переговоры с казаками. Бежал один Ленин...".

СНОВА В РОССИЮ

В условиях нарастающей революции стал вопрос о созыве нового III съезда. Работа III съезда РСДРП проходила с 12 по 27 апреля 1905 г. в Лондоне. На нем явное большинство было за большевиками. И потому меньшевики на съезде не присутствовали, а собрались на конференцию в Женеве.

Ленин и Крупская засобирались в Россию.

"Четыре года почти прожила я за границей, - писала Крупская, - и смертельно стосковалась по Питеру. Он теперь весь кипел, я это знала, и тишина Финляндского вокзала, где я сошла с поезда, находилась в таком противоречии с моими мыслями о Питере и революции, что мне вдруг показалось, что я вылезла из поезда не в Питере, а в Парголове. Смущенно я обратилась к одному из стоявших тут извозчиков и спросила: "Какая это станция?" Тот даже отступил, а потом насмешливо оглядел меня и, подбоченясь, ответил: "Не станция, а город Санкт-Петербург".

Супруги-революционеры остановились на квартире "твердого большевика" П. П. Румянцева:

"У него была хорошо обставленная семейная квартира, и первое время Ильич жил там без прописки.

Владимира Ильича всегда крайне стесняло пребывание в чужих квартирах, мешало его работоспособности. По моем приезде Ильич стал торопить поселиться вместе, и мы поселились в каких-то меблированных комнатах на Невском, без прописки.

Мы решили поселиться легально. Мария Ильинична устроила нас где-то на Греческом проспекте у знакомых. Как только мы прописались, целая туча шпиков окружила дом. Напуганный хозяин не спал всю ночь напролет и ходил с револьвером в кармане, решив встретить полицию с оружием в руках. "Ну его совсем. Нарвешься зря на историю", - сказал Ильич. Поселились нелегально, врозь. Мне дали паспорт какой-то Прасковьи Евгеньевны Онегиной, по которому я и жила все время. Владимир Ильич несколько раз менял паспорта.

С Ильичом мы, по условиям конспирации, жили врозь. Он работал целыми днями в редакции, которая собиралась не только в "Новой жизни", но на конспиративной квартире или в квартире Дмитрия Ильича Лещенко, на Глазовской улице, но по условиям конспирации ходить туда было не очень удобно. Виделись где-нибудь на нейтральной почве, чаще всего в редакции "Новой жизни". Но в "Новой жизни" Ильич всегда был занят. Только когда Владимир Ильич поселился под очень хорошим паспортом на углу Бассейной и Надеждинской, я смогла ходить к нему на дом. Ходить надо было через кухню, говорить вполголоса, но все же можно было потолковать обо всем.

...Когда я 3 декабря, по обыкновению, оправилась в редакцию, нагруженная всякой нелегальщиной, у подъезда меня остановил газетчик. "Газета "Новое время!" - громко выкрикивал он и между двумя выкриками вполголоса предупредил: "В редакции идет обыск!".

В середине декабря состоялась Таммерфорсская конференция, где собрались только большевики и была принята резолюция о необходимости немедленной подготовки и организации вооруженного восстания.

В Москве это восстание уже шло.

ЦК РСДРП призывал пролетариат Питера поддержать восставший московский пролетариат, но дружного выступления не получилось".

"Помню два эпизода, - вспоминала Крупская. - Однажды мы с Верой Рудольфовной Менжинской расположились принимать приезжих в складе "Вперед", где нам для этой цели отвели особую комнату. К нам пришел какой-то районщик с пачкой прокламаций, другой сидел в ожидании своей очереди, как вдруг дверь открылась, в неё просунулась голова пристава, который сказал: "Ага", и запер нас на ключ. Что было делать? Лезть в окно было нецелесообразно, сидели и недоуменно смотрели друг на друга. Потом решили пока что сжечь прокламации и другую всяческую нелегальщину, что и сделали, сговорились сказать, что мы отбираем популярную литературу для деревни. Так и сказали. Пристав поглядел на нас с усмешечкой, но не арестовал. Записал фамилии наши и адреса. Мы сказали, конечно, адреса и фамилии фиктивные.

Другой раз я чуть не влетела, отправившись первый раз на явку к Лаврентьевой. Вместо номера дома 32 дали № 33. Подхожу к двери и удивляюсь - карточка почему-то сорвана. Странная, думаю, конспирация... Двери мне отворяет какой-то денщик, я, ничего не спрашивая, нагруженная всякими шифрованными адресами и литературой, пру прямо по коридору. За мной следом, страшно побледнев, весь дрожа, бросается денщик. Я останавливаюсь: "Разве сегодня не приемный день? У меня зубы болят". Заикаясь, денщик говорит: "Г-на полковника дома нет". - "Какого полковника?" - "Полковника-с Римана". Оказывается, я залезла в квартиру Римана, полковника Семеновского полка, усмирявшего московское восстание, чинившего расправу на Московско-Казанской ж. д.

Он, очевидно, боялся покушения, поэтому была сорвана карточка на двери, а я ворвалась к нему в квартиру и устремилась по коридору без доклада.

"Я не туда зашла, значит, мне к доктору надо", - сказала я и повернула обратно.

Ильич маялся по ночевкам, что его очень тяготило. Он вообще очень стеснялся, его смущала вежливая заботливость любезных хозяев, он любил работать в библиотеке или дома, а тут надо было каждый раз приспособляться к новой обстановке.

Встречались мы с ним в ресторане "Вена", но так как там разговаривать на людях было не очень-то удобно, то мы, посидев там или встретившись в условленном месте на улице, брали извозчика и ехали в гостиницу (она называлась "Северная"), что против Николаевского вокзала, брали там особый кабинет и заказывали ужин. Помню, раз увидали на улице Юзефа (Дзержинского), остановили извозчика и пригласили его с собой. Он сел на облучок. Ильич все беспокоился, что ему неудобно сидеть, а он смеялся, рассказывал, что вырос в деревне и на облучке саней-то уж ездить умеет".

Декабрьское восстание было жестоко давлено царским правительством.

ВТОРАЯ ЭМИГРАЦИЯ

Ильичу пришлось перебираться в "ближнюю эмиграцию", в Финляндию. Он поселился там у Лейтейзенов на станции Куоккала, неподалеку от вокзала. Неуютная большая дача "Ваза" давно уже служила пристанищем для революционеров. Перед тем там жили эсеры, приготовлявшие бомбы, потом поселился большевик Лейтейзен (Линдов) с семьей. Ильичу отвели комнату в сторонке, где он строчил свои статьи и брошюры и куда к нему приезжали гости. Через некоторое время Крупская тоже переселилась в Куоккала. Она уезжала ранним утром в Питер и возвращалась поздно вечером. Потом Лейтейзены уехали, супруги заняли весь низ - к ним приехала мать Крупской, потом Мария Ильинична. Наверху поселились Богдановы, а в 1907 г. - и Дубровинский (Иннокентий). В то время русская полиция не решалась соваться в Финляндию, и мы жили очень свободно. Дверь дачи никогда не запиралась, в столовой на ночь ставилась кринка молока и хлеб, на диване стелилась на ночь постель, на случай, если кто приедет с ночным поездом, чтобы мог, никого не будя, подкрепиться и залечь спать. Утром очень часто в столовой хозяева заставали приехавших ночью товарищей.