— Все в порядке, — быстро возразил Джонатан. — Отлично. Спасибо, Изабель.

Подняв голову, она усмехнулась, пока Алек методично разматывал бинты. И отступила назад. Родителям явно не понравится, если она забинтует их гостя на манер мумии.

— Что происходит? — послышался со стороны двери голос Роберта Лайтвуда. — Джонатан! Ты же сказал, что не пострадал.

Подняв голову, Изабель обнаружила в дверном проеме отца и мать с абсолютно одинаково сложенными на груди руками и прищуренными глазами. Похоже, у них с Алеком будут проблемы из-за этих игр в доктора. Большие проблемы.

— Мы просто пытались его немного подлатать, — взволнованно объяснил Алек, выпрямившись перед табуреткой. — Ничего особенного.

— Я пострадал по своей вине, — заговорил Джонатан. — А оправдываются лишь некомпетентные люди. Подобное больше не повторится.

— Ты и впрямь так считаешь? — осведомилась мать Изабель. — Всем воинам доводится получать ранения. Или ты планируешь сбежать к Безмолвным Братьям?

Джонатан Вейланд пожал плечами.

— Я обращался к Железным Сестрам, но в ответ получил обидный сексистский отказ.

Все рассмеялись. На какой-то момент Джонатан выглядел напуганным, а затем довольным, пока вновь не натянул на себя маску, словно запирая эмоции под замок. Мать Изабель помогла ему с раной, в то время как ее отец оставался стоять у двери.

— Джонатан? — позвала Мариза. — Кто-нибудь еще как-нибудь тебя называет?

— Нет, — последовал ответ. — Отец обычно шутил о том, что заведет еще одного Джонатана, если я не буду достаточно хорош.

Изабель вообще не казалось, что это было похоже на шутку.

— Мне всегда казалось, что назвать одного из наших детей Джонатаном — это как для примитивных назвать ребенка Джебедайей, — сказала мать Изабель.

— Джоном, — поправил ее отец. — Примитивные часто называют детей Джон.

— Правда? — Мариза пожала плечами. — Могу поклясться, что Джебедайя.

— Мое второе имя — Кристофер, — заговорил снова Джонатан. — Вы… можете называть меня Кристофером, если захотите.

Мариза и Изабель обменялись вопросительными взглядами. Они с мамой всегда могли вот так вот общаться. Может, потому, что они были единственными женщинами, особенными по отношению друг к другу. И даже не могла представить, что ее мать может сказать ей что-то, что Изабель не хотелось бы услышать.

— Мы не собираемся тебя переименовывать, — грустно отозвалась мама.

Изабель не была уверена, по какой причине возникла эта грусть: по той, что Джонатан был уверен, будто они дадут ему, словно собаке, другое имя, или же по той, что он бы позволил им подобное.

Но в чем Изабель была уверена, так это в том, что ее мама смотрела на Джонатана точно так же, как смотрела на Макса, когда тот учился ходить, и вопрос об испытательном периоде теперь даже не стоял. Джонатан определенно оставался с ними.

— Как насчет прозвища? — предложила Мариза. — Что скажешь насчет Джейса?

Какое-то время он молчал, наблюдая за матерью Изабель боковым взглядом. Пока не улыбнулся — слабо, прохладно, но словно с какой-то зарождающейся надеждой.

— Думаю, Джейс подойдет.

***

После того как мальчика представили семье, вампиры уже неподвижно спали, свернувшись вместе в трюме корабля. А Брат Захария направился в город, который казался ему раньше знакомым. Люди, спешащие по своим делам, не могли его увидеть, однако он мог заметить тот самый свет в их глазах, делавшим его как будто другим. Рев автомобильных гудков, резкие звуки шин из-под колес желтых автомобилей, болтовню людей на разных языках всё — это создавало длинную и живую песню, которую Брат Захария не мог спеть, но зато мог услышать.

Не в первый раз с ним случалось нечто подобное: увидеть след того, что было. Но на этот раз всё было по-другому. Мальчик действительно не имел ничего общего с Уиллом. И Джем знал это.

Джем, потому что в те самые моменты, когда он вспоминал Уилла, он был именно Джемом, привык видеть своего потерянного, но такого дорогого Сумеречного Охотника в лицах и жестах других нифилимов, а иногда даже и в определенном ракурсе лица или звуке чего-либо голоса.

Однако это было не то любимое лицо, что он знал, не тот молчаливый голос, хотя иногда, сейчас уже реже, казалось можно уловить в них нечто знакомое.

Рука Джема крепко сжалась вокруг трости. Он не обращал внимания на резьбу под ладонью, как он и делал весь этот прохладный и длинный день.

«Это напоминание о моей вере. Если есть какая-либо часть меня, что будет со мной, а я верю, что она есть, то она под моей рукой. Ничто не сможет разделить нас».

И Джем позволил себе улыбку. Хотя его рот не открылся, он всё же улыбался.

Он всё ещё мог говорить с Уиллом, хоть ответа ему было уже не суждено услышать.

«Жизнь — это не лодка, несущая нас на жестокий, неустанный прилив, от всего, что мы любим. Ты не потерял меня на каком-нибудь отдаленном берегу. Жизнь была словно колесо».

Из реки он мог слышать голоса русалок. Все искры города к утру разжигали новый огонь. Наступал новый день.

«Если жизнь — это колесо, то тогда она вернет тебя ко мне. Единственное, что я должен делать, это верить».

Даже когда на сердце становилось так тяжело, что идти дальше было просто невозможно, это всё равно было лучшей альтернативой. Когда Брат Захария чувствовал, что теряет способность бороться, потеряв всё, всегда оставалась надежда.

«Иногда ты кажешься таким бесконечно далеким от меня, мой парабатай».

Свет, отражающийся от воды, не шел ни в какое сравнение с той яркой и противоречивой улыбкой ребенка, содержащей в себе упрямство и сентиментальность одновременно. Он был ребенком, вынужденным искать себе новый дом, как когда-то Уилл и маленький Брат Захария путешествовали в своей одинокой скорби в то место, где они нашли друг друга. Джем надеялся, что мальчик найдет свое счастье.

Джем улыбнулся мальчику, который давно ушел.

«Иногда, Уилл», — сказал он, — «ты кажешься очень близким».