Иначе и быть не могло. После Крымской войны и в особенности после освобождения крестьян в литературной среде закономерно возникало противоречие между демократизмом передовой публицистики эпохи и демократизмом стихийным. Это была борьба совсем иного типа, чем, например, борьба революционных демократов с либералами; это был сложный идейный конфликт, возникший на основе новых жизненных противоречий - как результат той самой быстрой, тяжелой, острой ломки всех старых устоев старой России, о которой Ленин говорят в статьях о Толстом. Носители стихийного демократизма смотрели на себя как на новых глашатаев жизненной правды, как на ее миссионеров, обязанных познакомить общество со всеми сложностями и противоречиями русской действительности; в этом была их несомненная историческая сила, потому что они действительно опирались на богатый практический опыт, на реальную связь с известными слоями народа. Однако именно в силу своей стихийности демократизм этот был подвержен всевозможным колебаниям и воздействиям со стороны. Во многом противопоставляя себя "известным началам" и не соглашаясь с "готовыми понятиями", стихийные демократы сплошь и рядом - именно вследствие своей теоретической невооруженности - попадали в сферу либерально-буржуазных и даже реакционных влияний. В этом была их историческая слабость, нередко приводившая их самих к трагическим положениям и к тяжелым идейным кризисам. Таков был, например, Писемский, метавшийся из одного лагеря в другой, таков был и Лесков; такой же в сущности был и Лев Толстой - с характерными для него патриархально-деревенскими идеалами (и в этом была его особенная историческая сила). Писемский и Лесков пришли от русской провинция, от уездного захолустья - от чиновничьей, промысловой и бродяжьей Руси.

Именно для стихийных демократов был характерен тот особенный "трудный рост", о котором Лесков в конце жизни писал Протопопову, У Толстого этот рост выражался в форме резких кризисов и переломов - соответственно значению поднятых им вопросов; у Лескова он не принимал таких форм, но имел аналогичный исторический смысл. Недаром между ним и Толстым образовалась в 80-х годах особого рода душевная близость, очень радовавшая Лескова. "Я всегда с ним согласен, и на земле нет никого, кто мне был бы дороже его", писал он в одном письме. Это не было случайностью: Лескову, как и Толстому, решающей в жизни человечества казалась не социально-экономическая сторона и тем самым не идея общественно-исторического переустройства революционным путем, а моральная точка зрения, основанная на "вечных началах нравственности", на "нравственном законе". Лесков прямо говорил: "Не хорошие порядки, а хорошие люди нужны нам".

Ленин показал значение Толстого как "зеркала", отразившего силу " слабость стихийного движения масс; это общее историческое положение относится в известной мере и к Лескову - с учетом, конечно, тех отличий, о которых говорилось выше. Ленин говорит, что 1905 год принес с собой "конец всей той эпохе, которая могла и должна была породить учение Толстого - не как индивидуальное нечто, не как каприз или оригинальничанье, а как идеологию условий жизни, в которых действительно находились миллионы и миллионы в течение известного времени". {В. И. Ленин, Сочинения, т. 17, стр. 31-32.}

Лескова, как и Толстого, "могла и должна была породить" та самая пореформенная, но дореволюционная эпоха, о которой говорит Ленин. Он, как и Толстой, отразил "кричащие противоречия" этой эпохи и вместе с тем обнаружил непонимание причин кризиса и средств выхода из него. Отсюда и его "трудный рост" и все те исторические недоразумения, от которых он так страдал, но для которых сам создавал достаточное количество поводов и оснований. Лескова, как и Толстого, неоднократно упрекали в капризах и в оригинальничанье - то по поводу языка его произведений, то по поводу его взглядов. Современникам не легко было разобраться в его противоречивой и изменчивой позиции, тем более что своими публицистическими статьями он часто только затруднял или осложнял ее понимание. Критики не знали, как быть с Лесковым - с каким общественным направлением связать его творчество. Не реакционер (хотя объективные основания для обвинения его в этом были), но и не либерал (хотя многими чертами своего мировоззрения он был близок к либералам), не народник, но тем более не революционный демократ, Лесков (как позднее и Чехов) был признан буржуазной критикой лишенным "определенного отношения к жизни" и "мировоззрения". На этом основании он был зачислен в разряд "второстепенных писателей", с которых многого не спрашивается и о которых можно особенно не распространяться. Так и получилось, что автор таких изумительных и поражающих именно своим своеобразием вещей, как "Соборяне", "Очарованный странник", "Запечатленный ангел", "Левша", "Тупейный художник", оказался писателем, не имеющим своего самостоятельного и почетного места в истории русской литературы.

Это было явной несправедливостью и исторической ошибкой, свидетельствующей об узости традиционных схем либерально-буржуазной критики. Одним из первых восстал против этого положения Горький, чувствовавший себя в некоторых отношениях учеником Лескова. В своих лекциях 1908-1909 годов (на Капри) Горький говорил, что Лесков - "совершенно оригинальное явление русской литературы: он не народник, не славянофил, но и не западник, не либерал и не консерватор". Основная черта его героев - "самопожертвование, но жертвуют они собой ради какой-либо правды или идеи не из соображений идейных, а бессознательно, потому что их тянет к правде, к жертве". Именно в этом Горький видит связь Лескова не с интеллигенцией, а с народом, с "творчеством народных масс". В статье 1923 года Горький уже решительно заявил, что Лесков как художник достоин стоять рядом с великими русскими классиками и что он нередко превышает их "широтою охвата явлений жизни, глубиною понимания бытовых загадок ее, тонким знанием великорусского языка".