- Тут главное не прозевать,- объяснял он Ольге.- Да какое же сено! Зеленое, пахучее... Кажется, сам бы ел!

Принюхивался, мял в руке, шутливо задабривал Михаила Ивановича:

- Если нам эту скирду отпустите - магарыч будет!

- Кому скажут - тому и отпущу,- гудел Михаил Иванович в ответ.- Я его не распределяю.

- Так имейте же нас в виду, не то воды не дадим!- крикнул агроном, отъезжая.

Колодца на косе нет, давно уже обещают выбить артезиан, да все "только языком бьют", как говорит Михаил Иванович. А пока ему приходится ездить с бочкой по воду к совхозному артезиану.

Сегодня после обеда он тоже проделал такое путешествие, а вместе с ним побывала в совхозе и Ольга - ей нужно было на почту.

Ничем почта девушку не порадовала, и, возвращаясь к себе, на косу, Ольга сидела на подводе скучная, съежившись возле бочки, в которой тяжело плескалась вода.

Где-то па полдороге им повстречался всадник. Может, настроение у Ольги было такое, или сама душа ждала чегото необычного, только когда всадник тот вымахнул из-за горизонта, вынесся, словно из времен татарщины, из казачества, и быстро стал приближаться, сердце девушки зашлось в непонятном волнении. А тот уже подлетел к ним - и весь был смуглость, мужество, обветренность!

Круто осадил своего конька перед неуклюжей фурой Михаила Ивановича, блеснул белозубой улыбкой так, что девушку даже в жар бросило: оттуда он, оттуда! Из тех времен рыцарских, далеких! Профиль орлиный и сам как орел! Только и не хватает разве что сабли на боку да шапки казацкой. Но хоть и казался он пришельцем из далекого прошлого, однако сигареты потреблял вполне современные: наклонившись, стал "Шипкой" Михаила Ивановича угощать. Закуривая, похвалился, что у них на Байрачном опять охотничье хозяйство организуется, в районе только что решил!!, и его уже егерем назначили.

- Егерь - это ж звучит?!

И глаза его, улыбчато-прищуренные, неотступные, заставили Ольгу покраснеть.

- Л вы остерегайтесь,- бросил он ей.- Все ходите вдоль моря в костюме Евы... Думаете, безлюдно... АН нет!

Солнце-то светит, далеко видать. И кто-то, может, по ту сторону лимана в камышах залег и - в бинокль... У нас красоту любят!

И опять блеск улыбки Ольге, вспыхнувшей, покрасневшей до ушей, и уже конь вздыбился, выгнулся и, подняв облако пыли, умчал своего всадника, как будто его и не было.

Но ведь он был! И остался с ней и теперь! Потому что когда пошла она вечером, перед сном, к морю купаться, то не сразу решилась снять с себя одежду. Как будто чувствовала на себе глаза того всадника, которые из-за лимана, из ночных камышей так пристально и жарко на нее глядели.

А ночь была ясная. Лунная дорожка стлалась по морю в даль планеты. Что-то русалочье было в той ночи, весь мир был окутан ее чарами, проникнут ее прозрачностью, околдован светлым царствованием луны над морем и степью.

Так хорошо, так упоительно хорошо было, что девушка, даже ощущая на себе странно-волнующий, обжигающий взгляд из камышей, все же стала раздеваться. Медлительно, значаще, как перед брачной ночью, сняла с себя все, оставшись лишь в лунный свет одетой... Любуйся, милый!

Для тебя эта краса, чистота и святость тела...

И вот он уже приблизился, как там, на дороге, когда с "Шипкой" нагнулся, и повеяло от пего па девушку горячим духом коня, пота, пыли, духом дороги и ветра...

Через несколько дней приехал и тот, от кого, видимо, зависело распределение сена. Автомашине редко удается пробиться сюда через песчаные барханы, через вязкие солончаки между лиманами, а на этот раз ухитрились пробиться два "газика" и "Волга". Заинтересованных в сене было много, прибыла целая компания руководителей близлежащих и отдаленных степных хозяйств. Купались.

Обедали. Опять купались. И все время не переставали спорить о сене, о скоте, которого уже поразводили столько, что и в хлевах не помещается, того и гляди придется оставлять на зимовку под открытым небом. И не осуждала их Ольга за голый практицизм этих споров, за кипение страстей вокруг столь будничных тем - не так уж трудно ей было постичь, что вопрос о сене, скоте, зимовке, кормах тут самый главный, он для этих людей - сама жизнь, с ним связаны все их радости и горести, от него зависит их настроение, благополучие семьи и положение хозяина, а порой даже и сама его гражданская честь. "А может, это узко?

Может, их заедает практицизм? Не докатишься ли и ты когда-нибудь до того, что тебе уже и на лебедей лень будет голову поднять? Они пролетят, а ты в это время будешь равнодушно утаптывать сено, уставившись под ноги..." Так размышляла она, стараясь найти аргументы, оправдывающие этих людей, сложившийся уклад их жизни, ибо всетаки не ты, а они всех снабжают и всех кормят!

Тот, от кого зависело распределение сена, хотя и носил фамилию лихую и веселую - Танцюра, оказался человеком мрачным, был почему-то в унынии, скрипел протезом и глаз не поднимал, когда с каждым здоровался за руку.

Был он уже седой, с серым потухшим лицом. Лишь за обедом он слегка оживился, проявил внимание к Ольге, расспрашивал о столице, об учебе, о том, как их министерство распределяло, а когда узнал, с каким перескоком попала она сюда, даже усмехнулся со снисходительным превосходством:

- Жизнь, она научит... Научит калачи с маком есть.

- Ничего себе калач,- заметила жена Михаила Ивановича, которой Ольга представлялась не иначе как жертвой чьего-то произвола.- Мать больна, мать одинока, а дочку вон куда посылают... Был бы дядюшка в министерстве - сюда бы не направили!

- Ничего,- говорил гость,- здесь тоже паша земля, наши люди.

- Мы-то дубленые, привыкшие, а ей тут будет каково?- стояла на своем хозяйка.- Придет зима - хоть волком вой. Дожди, бураны, море до самой хаты добивает...

Хозяин мой на баркас да на всю ночь за рыбой, а я дома до утра не могу глаз сомкнуть, мысли всякие: может, его уже и живого нет. Утром прибредет - обледенелый весь, одежа на нем, как железо, грохочет, с лица - черный, и слова не может сказать... Вот она какова, наша жизнь!

- Значит, есть где характер закалять,- говорил гость Ольге.- Надеюсь, вы же за этим прибыли? Стальной характер вырабатывать?

"Зачем я приехала - мне знать, не ваша это забота,- молча хмурилась Ольга.- А что стойкость, орлиность души каждому нужна, то это правда, это меня в людях привлекает..."

О чем бы и с кем бы Ольга ни говорила, она все время думала об одном: почему нет его здесь, среди них? Кажется, ведь должен бы быть! Ни разу не видела его после той встречи в степи, и хоть только в мыслях, в игре воображения представлялся он ей ночами, лишь в видениях лунных грезилось ей то русалочье что-то, объятия па берегу и пылкие ласки, все же они будто и наяву были, и он становился ей все ближе и роднее...

Танцюра как бы угадал мысли Ольги.

- Где же егерь? Почему не вижу моего друга? Послать за ним мои колеса!

И послали.

После обеда купались. Танцюра купался немного в стороне от остальных, и на влажном песке были видны глубоко впечатанные следы его тяжелого протеза.

После обеда всей гурьбой пошли вдоль косы по берегу, и так было здесь славно, привольно, вольготно, что и спорщики наконец примолкли, взоры людей смягчились, подернулись хмелем очарованности. Танцюра, светя сединой, солидно ковылял впереди, скрин его протеза и крик чайки были едва ли не единственными звуками в этом мире.

Танцюре, по-видимому, нравилось быть в роли вожака, он шел повеселевший, уверенно ведя вперед всю компанию, протез его увязал, глубоко ввинчивался в песок.

Море выплескивает волну за волной, моет и моет косу, простершуюся низко, бурым пластом уходящую в синеву моря. Где-то там, на острие ее, должен быть маяк. Если бы не дымка, белую башню его было бы видно и отсюда - ясным утром она сверкает, белеет на горизонте. Впрочем, и сейчас все вглядывались в марево зноя: не покажется ли, случаем, гдо-то там, на краю неба, белая башня маяка? Люди суши, а иочему-то не оставляло их такое любопытство.