— Да, друг мой, в этом ты действительно прав, — согласилась жена, и при этом она приятно засмеялась. — В сущности, это так на тебя похоже — хвалиться тем, что, собственно, произошло помимо твоей воли, и что вовсе не от тебя зависело.

— Дорогая моя, — возразил доктор как бы наставительно и почти торжественно, — ты забываешь, что мы могли усыновить ребенка!

— Ну уж нет! Этого я не допустила бы никогда… ни за что на свете! Слышишь ли ты, ни за что на свете! — воскликнула жена. — Что ни говори, а с моего согласия, во всяком случае, никогда! Еще если бы ребенок был моя собственная плоть и кровь, я бы, конечно, не отказалась от него, но взвалить себе на плечи последствия нескромности другой особы — нет, благодарю покорно! У меня для этого еще слишком много здравого смысла!

— Вот именно! — подтвердил доктор. — У нас обоих было слишком много здравого смысла для этого, и теперь я тем более доволен нашим благоразумием, потому что… потому что… — И он пристально взглянул на свою жену.

— Потому что… что? — спросила она со смутным предчувствием какой-то опасности.

— Потому что я нашел теперь именно того, кого следовало, — сказал доктор твердо и решительно, — и я сегодня же усыновлю его!

Анастази смотрела на мужа и видела его словно в тумане. Она положительно ничего не могла понять.

— Ты с ума сошел! — воскликнула она, и в голосе ее слышалась такая нота, которая предвещала семейную бурю.

— Нет-нет, дорогая моя, ты ошибаешься, — возразил муж, — я в здравом уме и в полном сознании, и вот тебе доказательство: вместо того чтобы стараться как-нибудь замаскировать свою непоследовательность, я, напротив, желая тебя подготовить, умышленно подчеркнул ее. Надеюсь, что ты в этом узнаешь счастливого философа, имеющего радость и блаженство называть тебя своей женой! Видишь ли, дело в том, что я до сих пор никогда не рассчитывал на необычайную случайность, с чем, в сущности, всегда следовало бы считаться; я никогда не думал, что найду когда-нибудь настоящего своего сына; но вот прошедшей ночью я нашел его! Только прошу тебя, не тревожь себя напрасно, дорогая моя: в нем, насколько я знаю, нет ни единой капельки моей крови. Он мой сын по духу, по уму, если хочешь!

— По духу! По уму! — повторила Анастази с легким смешком, в котором слышались отчасти возмущение и гнев, отчасти желание рассмеяться. — Скажите пожалуйста, его ум! Да что это такое, наконец, Анри, — идиотская шутка или же ты на самом деле с ума спятил? Он сын ему по уму! По духу! Ну, а мне-то он как приходится? Мне-то он кто по духу и по уму?

— Ты права, — сказал доктор и пожал плечами, — да, ты как раз указала на единственную загвоздку во всем этом деле. Да, признаюсь, что об этом я не подумал, но что же делать, дорогая моя! Я боюсь, что он будет тебе поразительно антипатичен, боюсь, что ты, Анастази, никогда не поймешь его, а он тебя; это потому, что ты взяла себе в мужья животную часть моего существа и моей природы, дорогая моя, и эта физическая сторона моей природы всецело в твоей власти и безраздельно принадлежит тебе, а с Жаном-Мари у меня есть духовное сходство, настолько сильное, что, скажу тебе откровенно, я и сам несколько боюсь его. Ты, конечно, прекрасно понимаешь, что я возвещаю тебе о своего рода несчастье для тебя, но только, душа моя, — и голос его зазвучал искренне озабоченно, — ради Бога, не давай воли слезами после еды — это так вредно, Анастази! Я уверен, что ты испортишь себе пищеварение.

И Анастази воздержалась.

— Ты знаешь, как охотно и с какой готовностью я всегда подчиняюсь всем твоим желаниям, — сказала она, — когда они благоразумны или резонны, но в данном случае…

— Возлюбленная моя, — перебил ее доктор, спеша предупредить отказ с ее стороны, — припомни, кто пожелал уехать из Парижа? Кто заставил меня проститься и с моей карточной партией и вместе с тем и с моей маленькой страстишкой к картам, и с оперой, и с бульварами, и с моими связями в обществе, словом, со всем тем, что составляло мою жизнь до того времени, когда я узнал тебя? Припомни все это и скажи, был ли я тебе верен? Был ли я послушен тебе? Не нес ли не только безропотно, но даже охотно свой крест? И по всей справедливости, Анастази, не имею ли я тоже права предъявить тебе какое-нибудь требование в свою очередь? Ты знаешь, что я имею на это право, и признаешь его за мной. Ну, так мое требование, это чтобы этот сын мой был принят в наш дом, как это и подобает.

Анастази поняла, что она разбита наголову и что протестовать бесполезно, а потому поспешила спустить флаг, как судно, которое сдается.

— Ты меня убьешь этим! — вздохнула она.

— Нисколько! — возразил он. — С месяц ты будешь, быть может, чувствовать некоторую горечь или досаду, точно так же, как это испытывал я, когда я впервые очутился в этой жалкой деревушке, а затем твой здравый рассудок и твой милый нрав возьмут верх, и я теперь уже вижу тебя счастливой и довольной как всегда, и при этом еще с внутренним сознанием, что ты сделала своего мужа счастливейшим из людей!

— Ты знаешь, что я не могу отказать тебе ни в чем, — сказала она, делая еще одну последнюю попытку показного сопротивления, — ни в чем, что может сделать тебя действительно счастливым. Но так ли это в данном случае? Уверен ли ты в этом, друг мой? Ты говоришь, что нашел его прошедшей ночью! Да ведь он, может быть, худший из обманщиков.

— Я не думаю, — возразил доктор, — нет, едва ли я мог ошибиться в нем. Впрочем, ты не воображай, что я так неосмотрителен и неразумен, что сейчас же сразу вздумаю усыновить его. Нет, я льщу себя мыслью, что я человек, умудренный житейским опытом, и потому мне кажется, что я все предвидел и предусмотрел, что я взвесил все возможные случайности и, имея их в виду, составил план, который, я надеюсь, оправдает все мои расчеты. Я беру мальчика пока в качестве конюха, и если он станет таскать что-нибудь или роптать и высказывать недовольство, если он захочет уйти от нас, то я пойму и увижу, что я ошибся, и не признаю его своим сыном, а прогоню его — пускай себе шатается по белу свету.

— Этого ты никогда не сделаешь, — сказала жена, — я знаю твое доброе сердце.

И она протянула ему свою руку, вздохнув при этом, а доктор улыбнулся и поднес эту милую, прекрасную ручку к своим губам и запечатлел на ней нежный поцелуй, полный благодарности. Он выиграл свое дело гораздо легче, чем он того ожидал. Уже в двадцатый раз он испытывал магическое воздействие своего неизменного аргумента — намека на возвращение в Париж. Шесть месяцев пребывания в Париже для человека со склонностями, знакомствами и связями доктора Депрэ и с его прошлым были равносильны полному разорению. Анастази удалось спасти последние остатки его былого состояния только благодаря тому, что она удерживала его безвыездно в деревне. Само слово «Париж» приводило ее в ужас. Она скорее разрешила бы своему супругу завести целый зверинец в большом саду позади дома и допустила бы даже усыновление маленького конюха, только бы муж не касался вопроса о возвращении в столицу.

Часов около четырех после полудня несчастный паяц отдал Богу душу; он так и не приходил в сознание с того момента, как впервые впал в забытье. Доктор Депрэ присутствовал при его последних минутах, и он же и объявил хозяйке и присутствующим, что комедия сыграна, что песенка паяца спета до конца, словом, что все уже кончено. После этого он взял Жана-Мари за плечо и вывел его в сад при гостинице. Здесь была удобная скамейка у самой реки. Доктор сел на эту скамейку и усадил мальчугана по левую руку от себя.

— Жан-Мари, — сказал он серьезно, — мир Божий очень, очень велик, и даже Франция, представляющая собой самую крошечную его частичку, слишком велика и обширна для такого маленького мальчугана, как ты. И хотя места в мире много всем, и во Франции тоже, но, к несчастью, всюду так много людей, от которых всем тесно, людей, которые со всеми толкаются и всем загораживают дорогу, и пробиться между ними чрезвычайно трудно. Кроме того, на свете слишком мало пекарен для всех голодных ртов. Хозяин твой умер, а ты один еще не можешь сам себе зарабатывать хлеб, а ведь воровать ты не желаешь? Не правда ли? В таком случае положение твое, как ты сам, вероятно, понимаешь, незавидное, даже, можно сказать, критическое в настоящий момент. С другой стороны, ты видишь перед собой в моем лице человека еще не старого, но уже пожилого, пользующегося всеми благами душевной молодости и здравого разума, человека образованного, развитого, живущего в достатке и довольстве, имеющего приличное положение в жизни и хороший, сытный стол, человека, которым нельзя пренебрегать ни в качестве друга, ни в качестве хозяина. И вот я предлагаю тебе стол, и одежду, и обучение разным наукам и познаниям, несравненно более целесообразным для мальчугана с твоим складом ума и способностями, чем поучение всех священников целой Европы, вместе взятых. Жалованья или какого-либо вознаграждения я тебе не предлагаю; но если ты когда-нибудь пожелаешь уйти от меня, ты в любое время найдешь дверь открытой и сможешь идти на все четыре стороны, а кроме того, я еще дам тебе сто франков, чтобы ты имел возможность начать с ними новую жизнь по своему усмотрению. А взамен того, что я тебе предлагаю, ты должен будешь в свою очередь работать на меня. У меня есть старая кобыла и тележечка, на которой я выезжаю; ты очень скоро научишься ходить за кобылой и обмывать и держать в порядке экипаж — и это будет твоим делом. Ты не спеши с ответом, а обсуди хорошенько, принять тебе или не принять мое предложение; подумай, что из двух для тебя будет лучше. Но помни, что я не сентиментальный человек, не сердобольный благотворитель, а человек, живущий исключительно для себя, и что если я делаю тебе подобное предложение, то потому, что имею при этом в виду свои цели и ясно предвижу известные выгоды для себя. Ну, а теперь подумай хорошенько и тогда скажи, как ты решил поступить.