– Ура-а! – взорвались молодые каменщики и зааплодировали себе, своим неожиданным успехам, затем кинулись к Павлу, намереваясь подхватить его на руки, но тут столкнулись с Наташей.

– Не надо, – сказала она и загородила собой Павла, как молодая клушка цыпленка. – Или не видите?

Павел от волнения, бессонных ночей, – они почему-то сказались именно вот в эту минуту, – еле держался на ногах. Он пошатывался так, будто под ним качался пол. А глаза у него ввалились и, казалось, ничего не видели.

– Расшумим! По всей площадке расшумим! – тявкающим голосом закричал Бах, налетая на Павла. – Снимайте! Снимайте! – скомандовал он.

Защелкали фотоаппараты, забегали, засуетились фоторепортеры, но Павел, казалось, и этого не замечал. Только когда к нему подошел главный инженер Рубин, он дрогнул и пришел в себя.

– Вы сделали очень большое… – проговорил Рубин и еще раз мягко пожал руку Павлу.

– Я рад, – ответил Павел.

Но Рубин вдруг заволновался:

– Да, но вы… Вы понимаете, вы сделали такое… Вы перешагнули через запрещенное. Понимаете? Через запрещенное! Запрещенное инженерами, учеными. А вы дерзнули и перешагнули. Это не простая штука. – И, еле сдерживая себя от волнения, он добавил тише: – Вы еще сами не понимаете, что вы сделали.

– Как сказать, – проговорил Павел.

– У-ух, какой он! Ловко! – Богданов с удовольствием потрепал Павла по плечу и посмотрел на Кирилла. – Гляди-ка какой, Кирилл!

Но в эту минуту и стряслось то, чего никто не ждал.

Павел подошел к Куваеву, измерил его кладку:

– А вам придется ломать: секция отходит на два сантиметра в левую сторону, – сказал он.

У Куваева дрогнуло сердце. Он ждал – вот сейчас комиссия покончит с Павлом, подойдет, осмотрит его работу, и Богданов непременно скажет: «А Куваев вас, молодежь, все-таки обыграл. Смотрите, как выложил».

– Как ломать? – растерянно проговорил Куваев. – Как ломать?

– Так и ломать. Ломать надо. – И Павел хотел было столкнуть кладку.

– Ну, ты! – гаркнул Куваев. – Ломать! С метрой только ходишь. Ты вот день-деньской поваляй кирпич в руках, тогда узнаешь, как ломать! Ты заплати мне, а потом ломай.

Да, бывают дни – ясные, хорошие, и хлеба под солнцем калятся, созревают быстро, а потом вдруг откуда-то налетит туча, лохматая, седая, точно побледневшая от непомерной злобы, сорвется и в течение пяти – десяти минут пройдет по полю градом… И тогда плачут обезглавленные стебельки ржи в поле, плачут сбитые подсолнухи, плачет все поле – изуродованное, вытоптанное градом, а туча убежит дальше, и солнце крепче калит землю.

После одного такого дня Иван Куваев, отец Егора Куваева, запряг лошадь, усадил в телегу жену, маленького Егорку и поехал по деревенькам собирать на прокорм. Становился он на колени перед сильными, и сильные одаряли его кружечкой ржи… Тогда и пришлось Ивану Кунаеву переправиться с Кривой улицы Широкого Буерака на Бурдяшку. А ведь всего на беду понадобилось пять – десять минут.

Вспомнив этот случай, Егор Куваев снова дрогнул, но не сдался и застучал кулаком по ладони:

– Восемь целковых гони, тогда сломаю. Вот, – отрезал он и расправил усы.

Павел молча, ничего не предпринимая, укоризненно посмотрел на отца. Тогда старший Якунин отложил в сторону инструменты каменщика и, дрожа за судьбу сына, подошел к Егору Куваеву, прохрипел:

– Ломай, Егор.

Ну, этого Егор Куваев никак не ожидал. Чтоб закадычный друг попер против него же!

– Что-о-о?! – заревел он и пошел на Якунина. – Головами нашими хочешь откупиться? – И жилистый кулак Куваева повис над Якуниным.

Кирилл шагнул вперед и стал между ними.

– Насвинничал? Хрюшка, – сказал он и столкнул кладку, затем нагнулся, порылся и под одним кирпичом нашел маленькую щепочку: она и увела секцию на два сантиметра.

Щепочка пошла по рукам. А когда попала к Богданову, тот, обращаясь к Куваеву, сказал:

– При высокой температуре щепочка непременно бы сгорела, тогда образовалась бы щель, и газ пошел бы наружу, и печь пришлось бы переделывать. Понимаете, почему в кладке должна быть точность – ни сантиметра больше, ни сантиметра меньше: больше или меньше – значит щель.

– Ирунда, – буркнул Куваев.

– Как ерунда? Откуда у тебя взялась щепка? – спросил Кирилл.

– А что мне, пережевывать глину? – Егор Куваев нахально посмотрел на всех и, не зная, что делать, снова грубо кинул: – Юзники-союзники, – затем миг подождал и опять: – Барыш-убыток – совецкий.

Он уже понимал, что говорит лишнее и чужое, совсем не свое, а что-то такое, слышанное там, среди земляных жителей, но и удержаться не мог, потому что сам уже понял, что промахнулся – второпях подсунул щепочку так же, как подсовывал под кирпич на кладке русских печей, – но признаться в этом, в своей ошибке, теперь же, он не мог, ибо на него все смотрели, и ему казалось, что они топчут его гордость, гордость Егора Куваева, мастера на все руки. И он кричал что-то нелепое, дурное, даже противное самому себе.

– Снять и выгнать с кладки, – предложил Богданов, выслушав до конца Куваева.

Так свершилось падение Егора Куваева.

– Бедный ты душой человек, – сказал ему Кирилл и подошел к Павлу: – Вот, Паша, ты и показал всего себя… Да. – Он посмотрел на Наташу. – Ну, Наташа, веди-ка его домой… и – в постель дня на три, а я вам сейчас кое-что пришлю. Через три-четыре дня бал устроим такой – на всю строительную площадку.

Наташа подхватила Павла под руку и повела его к выходу.

Была ночь. Темная и густая. Дрожали огни над строительной площадкой, напоминая огромную гавань, заполненную кораблями… И где-то далеко гудели, приглушенно рыча, раскаты грома.

– Наташа, пойдем в горы.

– Пошли, Паша.

– Я люблю горы. Мне всегда хочется забраться на самую высокую, стать над пропастью и полететь. Я и во сне так часто летаю. Стану над пропастью, разверну руки и – хоп! – прыгну и – полетел.

– Прыгнешь и стукнешься. Прыгунчик мой. Давай лучше вот тут немного отдохнем. Вот тут на лавочке. Смотри, парк уже рассадили… и дорожки сделали. Отдохнем и – в горы. Я сегодня хочу, – Наташа зашептала: – хочу, как в ту ночь… в ту, первую, провести на воле. Как тогда, помнишь?

– Дрыоы-оо-о! – вдруг заскрежетало над ними, будто кто-то рашпилем провел по сковородке.

Они подняли головы. Неподалеку от них, прикрепленная к столбу, висела длинная сизая радиотруба. Она заскрежетала, захлопала и рявкнула:

– Слушайте! Слушайте! Слушайте! Сейчас будет говорить начальник строительства товарищ Богданов.

Накрапывал дождь. Рычание грома приближалось. Труба молчала. Но вот она опять зашипела, захлопала… кто-то откашлялся, кто-то тяжело задышал, и послышался голос Богданова:

– Товарищи, друзья мои! Сегодня мы 'с вами, – а многие из вас еще не знают об этом, – сегодня мы с вами переживаем самый радостный день. Да. В чем радость? Радость человека не в том… Нет, не так, – поправился он. – Для меня, например, есть величайшая радость, и она заключается в том, что Павел Якунин, бригадир…

Павел дрогнул и крепко прижался к Наташе. Наташа тоже вздрогнула и вся потянулась к трубе… Труба молчала. Но вот в трубе снова что-то захлопало, захрипело, и она, точно прокашливаясь, рявкнула, и опять послышался голос Богданова:

– Павел Якунин. Кто он? Молодой деревенский парень. Нет, не парень. Он – человек иной породы. Он – творец. Вы знаете…

Хлынул дождь – ураганный, поточный, и все перепуталось.

Два человека, окатываемые потоками дождя, обнявшись, стояли около новенькой скамейки и смотрели на радиотрубу.