Случай с поваром заставил Кублашвили по-новому посмотреть на свою службу. С особой остротой понял он то главное, без чего немыслима мало-мальски успешная работа на КПП.

Человек тащит корзину антрацита. Казалось бы, пускай тащит, тебе-то что до этого? Но если знаешь, что тут, на пограничной станции есть охотники поживиться контрабандой, то уже совсем иначе начинаешь относиться ко всему окружающему. Какая-нибудь, на первый взгляд, мелочь, пустяк, на что другой и внимания не обратит, заставляет задуматься, сопоставить факты, сделать выводы.

Сопоставлять факты, делать выводы. Это только сказать легко, а в жизни не всегда гладко получается. Далеко не всегда. И обязательно надо предостеречь ребят (кто знает, может, среди них есть и будущие пограничники?), чтобы у них не создалось представления: пришел, увидел, победил. Контрабандисты не лыком шиты, проявляют дьявольскую изобретательность.

Кублашвили прошелся по комнате. Заметил на этажерке конверт с круглым почтовым штемпелем и, досадуя на себя, поморщился. Второй день собирается ответить Коле Петрову и никак не соберется. Все! Сегодня же напишет письмо. Обязательно.

Вот же славный он парень! Давным-давно уволился в запас, а сослуживцев помнит. Хоть изредка, а пришлет весточку о себе. Службу на границе забыть не просто. Теперь вот написал, что в Польшу собирается, путевку туристическую получил. По пути остановится на денек, проведает старых друзей.

Кублашвили улыбнулся, представив себе круглое, румяное лицо Петрова, лихой его чуб — предмет особых забот владельца.

А каков Коля сейчас? Может, сразу и не узнаешь. В модном пальто, в сдвинутой на затылок фетровой шляпе, при галстуке. Как на фотографии, которую прислал в прошлом году.

Да-а, после той нашумевшей истории с кочергой несколько дней ходил он, словно в воду опущенный. Болезненно переживал свою промашку. Подобного раньше с ним не случалось. Солдат старательный был, смекалистый. Но верно говорят: век живи, век учись, а от ошибок, будь хоть семи пядей во лбу, никто не застрахован.

Напрягая память, Кублашвили полузакрыл глаза. И словно расступились годы.

…С утра в тот ненастный осенний день у него болела, просто разламывалась голова. Самочувствие отвратительное.

Хотя лечиться он и не охотник, но все же пошел к врачу. Вернувшись в общежитие, выложил на тумбочку у вешалки таблетки и начал раздеваться. Ничего, через несколько минут полегчает. Вот примет лекарство, уснет, и, как заверил доктор, все придет в норму.

Резко зазвонил телефон. Придерживая шинель на одном плече, Кублашвили снял трубку.

— Слушаю вас, — вяло сказал.

— Говорит майор Дудке. Пригласите старшину Кублашвили.

— Я слушаю вас.

— Не узнаю тебя, Варлам Михайлович. Почему такой скучный голос? Захворал, что ли?

«Что-то стряслось», — предположил Кублашвили и наигранно бодро ответил:

— Нет, товарищ майор, все нормально. Это вам показалось.

— Ты сегодня, знаю, выходной, не хотелось беспокоить, но так уж складывается.

— Я нужен, товарищ майор? — спросил Кублашвили, массируя правый висок.

— Нужен — не то слово. До зарезу нужен! Середа, понимаешь, в отпуске, Самофалов, как назло, в командировке, а тут один весьма «именитый» гость изволит пожаловать. Боксер состав ведет!

Кублашвили нахмурился и потер рукой лоб. Вот это новость! Каждый приезд Боксера (так окрестили машиниста за бычью шею и пудовые кулаки), чувствовалось, был связан с преступными махинациями, контрабандой. То звонил кому-то из кабины телефона-автомата, причем весь разговор длился не больше минуты. Две-три фразы — и вешает трубку. То, вроде бы прогуливаясь, выходил на привокзальную площадь и, прислонившись спиной к газетному киоску, скучающе посматривал на суетливых пассажиров, шумно осаждавших маршрутный автобус. Но едва только все они протиснулись в «Икарус», как Боксер метнулся к машине и вскочил в нее в самый последний момент. Однако вышел он на первой же остановке и на такси умчался в противоположном направлении.

Добрых несколько месяцев о Боксере не было ни слуху ни духу, а теперь этот вот тертый калач снова заявился. И, надо думать, неспроста.

— Сейчас буду, товарищ майор! — коротко сказал Кублашзили.

— Спасибо, дорогой! Выручил.

Запив тепловатой водой из графина таблетку пирамидона с анальгином, Кублашвили, поколебавшись, проглотил еще одну — вернее будет — и вышел на улицу.

В железнодорожный отстойник он поспел вовремя. Позвякивая буферными тарелками, поезд только втягивался на запасный путь.

Досмотр вагонов Кублашвили поручил младшим контролерам, сам же, взяв на помощь Петрова, по крутой металлической лестнице поднялся в паровозную будку.

На своем обычном месте, за правым крылом, застыл машинист. Мускулистая рука с массивным золотым перстнем на безымянном пальце небрежно лежала на рычаге реверса, Гладко выбритое лицо было бесстрастно. Ни тревоги на нем, ни беспокойства. В зубах толстенная сигара. Желтые, цвета янтаря, глаза Боксера холодно скользнули по худощавой фигуре Кублашвили; вроде тот был неодушевленным предметом.

На угольном лотке полулежа развалился кочегар, хмурый рыжеватый детина. Глубокие складки от носа к подбородку придавали его лицу еще большую угрюмость. Двигая кадыком и громко чавкая, он уничтожал бутерброды с ветчиной. Рядом на полу стояли две пустые бутылки из-под пива.

На приветствие машинист не ответил, лишь буркнул с насмешкой:

— Шур-шур пришель делайть?

Пограничники быстро и привычно сноровисто проверили все укромные уголки. Ничего предосудительного, полный порядок. Локомотив был «чистый».

Ну и отлично. Приятно убедиться в честности людей, в том что они, как сказал когда-то Середа, приехали «без пакости». Может, Боксер в конце концов понял, что играет с огнем, и покончил с преступным своим занятием.

Правда, несколько коробит, что и машинист и кочегар столь неприветливы, но это, наконец, их личное дело. Никакими инструкциями не предусмотрено, чтобы поездная бригада любезничала с пограничниками. Другой зубы скалит, заискивает, будто бы душа нараспашку, а колупнешь, — прожженным негодяем оказывается.

Голова снова стала побаливать, Кублашвили взглянул на часы, решил уходить. В последний раз окинул взглядом паровозную будку, вдохнул ее теплый, чуть маслянистый воздух. Манометры. Привод к свистку. Блестящие водопроводные краники. Вентили. Едва припудренный угольной пылью кран песочницы. Десятки знакомых деталей и приборов. И уже сделав два шага по железному полу к выходу, он остановился. Чем объяснить, что Боксер всей грудью с облегчением вздохнул? Словно бы с плеч у него свалилась непомерная тяжесть и он про себя произнес: «Фу-у… Слава богу, пронесло!»

Чему же он столь откровенно обрадовался? Досмотр не есть что-то необычное, из ряда вон выходящее. На границах всех стран проверяются железнодорожные маршруты, и Боксеру это отлично известно.

Ну хорошо, вздохнул. Но вздох — печальный он, счастливый ли или радостный — еще ничего не означает. Вспомнилось прочитанное где-то: «Богиню правосудия Фемиду всегда изображают с весами в руках. Одна чаша весов опущена, на ней презумпция невиновности [6]. Чтобы уравновесить эту чашу и обвинить человека, нужны тяжелые гири доказательств».

Ну а где они, доказательства? Их-то, между прочим, нет. Предположения же, при всем желании, к делу не подошьешь и следователю не предъявишь.

В уголовном розыске поиском доказательств на месте происшествия занимается оперуполномоченный, эксперт-криминалист, следователь, ты же один в трех лицах. И посоветоваться, кроме Петрова, не с кем да и некогда. Время подгоняет, считанные и скоротечные досмотровые минуты на исходе.

Взгляд Кублашвили упал на прислоненную к дверке топки кочергу. Внимание привлекло пятно, красное, точно сгусток засохшей крови.