Впрочем, тут я забегаю вперед Томаса Манна, статья которого о Платене, включенная автором в избранный том своих эссе, впервые публикуется здесь на русском.

Доклад о Платене, прочитанный Манном в 1930 году на родине поэта, в Ансбахе, на торжественном заседании Платеновского общества, вовсе не является речью по случаю, сочиненной для юбилейного собрания. Поэзия и личность Платена занимали Томаса Манна всю его жизнь. Еще в конце прошлого столетия, когда завершалась работа над "Будденброками", он собирался поставить эпиграфом к этому роману последнюю строфу стихотворения "Как прежде в трепет повергал меня...":

So ward ich ruhiger und kalt zuletzt,

Und gerne mocht ich jetzt

Die Welt, wie ausser ihr, von ferne schaun:

Erlitten hat das bange Herz

Begier und Furcht und Graun,

Erlitten hat es seinen Teil von Schmerz,

Und in das Leben setzt es kein Vertraun;

Ihm werde die gewaltige Natur

Zum Mittel nur,

Aus eigner Kraft sich eine Welt zu baun.

Я успокоился, стал холодней,

И мне теперь милей

Взирать на мир со стороны, снаружи.

Душой испытаны сполна

И страсть, и страх, и стужи,

И чаша боли выпита до дна,

И зов надежд мне голову не кружит.

Могучая природа, я узнал,

Лишь материал;

Чтоб выстроить мой мир, он мне послужит.

А в 1950 году Манн упоминает в своем дневнике о намерении вернуться к эссе о Платене и "расширить его".

Возвращаясь к достойной сожаления судьбе стихов Платена в России, замечу, что виной тому, конечно же, не только Гейне; дело в объективных трудностях, которые отпугивают переводчиков. В результате русские переводы Платена можно буквально пересчитать по пальцам.

Между тем в своем отечестве, с которым Платен был в столь непростых отношениях, он - бесспорный, признанный классик. Неоднократно издавалось полное собрание его сочинений, в которых поэтический дар Платена запечатлелся в богатейшем разнообразии жанров: философская, любовная, гражданская лирика, политическая сатира, эпическое повествование - и форм: сонет, античная ода, персидские газель и рубаи, эпиграмма, комедия и т.д.

Справедливости ради надо отметить, что Платен был достаточно популярен среди русских поэтов "серебряного века". Немалую увлеченность его творчеством выказывала Марина Цветаева. Однако до основательной переводческой работы ни тогда, ни впоследствии дело не дошло.

Разумеется, цитируемые Манном фрагменты не могут восполнить этот пробел. Но, быть может, само манновское эссе, как своего рода рекомендация от признанного в России собрата по языку и перу, поможет Платену зазвучать на русском столь же чеканно, пластично и гордо, как звучит он в стихии родного языка.

Поэт Платен слывет мастером строгости воплощения, холодной соразмерности, клаccициcтcкого формализма. Дейcтвительно, он боролся с разрушением формы, обличал свою эпоху за то, что она предалась романтической размытости и тому, что он считал дурным - отказу от канонов, - противопоставлял сотворенное по сложившимся правилам искусства: священную форму как истинное и непреходящее. "Я клянусь", - говорит он в своей бессмертной "Утренней элегии":

Я чудною клятвой клянусь, что верность храню

Предвечным законам, и вот с трепетом я,

Как в древности жрец, принимаю

От Бога пророческий сан.

(Перев. Г. Ратгауза)

Ich schwoere den schoenen Schwur, getreu stets zu sein

Dem hohen Gesetz, und will, in Andacht vertieft,

Voll Priestergefuehl verwalten

Dein gross Prophetenamt.

Да и как смог бы он обойтись без этого пафоса, который поддерживал Платена в страданиях и унижениях его недолгой, одновременно возвышенной и жалостной, если не сказать жалкой, жизни?

Одно мне остается в утешенье:

Что я достойно и с душевной силой

Умел встречать невзгоды и лишенья.

(Перев. И. Эбаноидзе)

Ein Trost nur bleibt mir, dass ich jeder Burde

Vielleicht ein Gleichgewicht vermag zu halten

Durch meiner Seele ganze Kraft und Wurde.

Выражением этих силы и достоинства, благодаря которым его душа торжествовала над жизненными бедами и обидами, являлась форма, и в одном из сонетов он высказал это в совершенно законченном виде неповторимо рафинированным речитативом, собственно и составляющим стиль этого жанра, которым он владел как никто другой:

Чья грудь избыток сил и чувств таит

Владеет формой тот, гордясь по праву,

По волнам трудных рифм легко скользит.

Выпиливает песне он оправу

Умело, ровно, с клеем не ловчит,

Что сделал он, то сделано на славу!

(Перев. Е. Cоколовой)

Wem Kraft und Fulle tief im Busen keimen,

Die Form beherrscht er mit gerechtem Stolze,

Bewegt sich leicht, wenn auch in schweren Reimen.

Er schneidet sich des Liedes flucht ge Bolze

Gewandt und sicher, ohne je zu leimen,

Und was er fertigt, ist aus ganzem Holze.

И все же лишь по незнанию этого поэта можно определять его дар как рационально формальный и риторический и коснеть в убеждении, будто ему не хватает мягкости, окрыленноcти, песенной магии, музыкальности, того тиховейного дыхания и неуловимого флера, той интонации волшебной проникновенности, которую немец прежде всего почитает лирической. Это верно, что стихотворный сказ чем дальше, тем больше означал для него возвышенно и культово сказанное.

Однако и простодушное и мелодическое, даже и таинственное и редкостно вдохновенное встречаем мы у Платена; я мог бы показать это, если бы позволяло время. Лишь одно стихотворение из этой текучей или, если угодно, романтической сферы я намеревался напомнить вам целиком - стихотворение, которое всем вам известно, которое многие из вас наверняка знают наизусть, как и я знаю его наизусть с ранних лет, и залог славы которого в бесконечном богатстве ассоциаций, коими оно откликается в душе. Оно написано Платеном в двадцать девять лет, когда уже за плечами были кадетский корпус и пажеский институт, неудавшаяся карьера военного, годы учебы в Вюрцбурге и Эрлангене и первое итальянское путешествие, плодом которого явились венецианские сонеты; написано за десять лет до кончины Платена и говорит о нем так много, так всецело высказывает нам его, что мы вправе идентифицировать поэта с этим стихотворением - с ним и с его заглавием. Звучит оно так:

Кто взглянул на красоту однажды,

Предан смерти тайно и всецело;

Будет изнывать от вечной жажды,

Но страшиться смертного удела

Кто взглянул на красоту однажды.

Боль любви в нем вечно будет длиться,