— Да, Эжен, было, было, — словно отвечая на подслушанные мысли собеседника, грустно произнес Андрие. — Никогда не забуду, как в один из наших первых вечеров ты читал мне Беранже. Теперь мы с тобой, вероятно, разлучаемся надолго, если не навсегда. У меня припасены документы на имя некоего преуспевающего виноторговца, и, может быть, мне удастся с ними перебраться в Швейцарию. Ночь, которая сейчас наступила или наступает в Париже, видимо, продлится десятилетия, пока нация, ее рабочий класс не соберется с силами для нового удара. Давай, дружище Эжен, выпьем на прощание за будущую встречу, когда над Францией спова запоют утренние птицы!

Он разлил по стаканам вино и поднял свой.

— И пусть тебе не покажется дикой и сентиментальной моя просьба, милый друг! Почитай мне перед разлукой что-нибудь из Беранже. В его стихах я всегда черпал силу. И позволь напомнить тебе одну строфу великого Данте: «Здесь нужно, чтоб душа была тверда; здесь страх не должен подавать совета!» Это как раз о нас с тобой. Ну не смотри на меня так удивленно! Прочитай, что тебе хочется…

Эжен действительно смотрел на Жюля с удивлением, — до поэзии ли сейчас, может быть, на пороге гибели? Но почти тотчас же будто кто-то невидимый и неведомый тронул в глубине его души одну из самых высоких и звонких струн, лицо просветлело.

— Хорошо, Жюль!.. — Он отпил глоток вина иг, глядя в запыленное узенькое окошко, прочитал:

С трудом отведя взгляд от кирпичной стены за мутным стеклом, Варлен глянул в лицо Жюля, и опять кто-то неведомый тронул в его душе высокую дрожащую струну. Жюль Андрие плакал, щеки блестели от слез, а в голубоватых, глубоко посаженных глазах горел необычайный и яркий свет. И внезапно Варлен почувствовал не выразимую никакими словами благодарность Жюлю: именно такое обращение к памяти тех, кто не согнулся под ударами жестокой, несправедливой судьбы, может и ему вернуть силы.

От двери повеяло холодком. Эжен оглянулся. Огюстен стоял на пороге с лицом ребенка, готового вот-вот заплакать. Затем, не обронив ни слова, шагнул за стойку, достал из-под нее старую запыленную бутылку, открыл, поставил перед друзьями.

— Это из Вуазена, Эжен, вино твоего отца! Я же каждую осень покупал у него два-три бочонка. Давайте-ка, друзья, чокнемся и за счастливый ваш путь, и за скорое возвращение… Жюль, ты сказал Эжену о возможности…

— Нет, не успел! — Совладав с волнением, Жюль выпрямился, резким движением смахнул слезы. — Спасибо, Эжен! Ты знаешь, оглядки на великие родные могилы всегда возвращают, казалось бы, совсем иссякшие силы. А нам с тобой еще многое суждено перенести!

Андрие откинулся к стене, попросил хозяина:

— Огюстен, прикрой покрепче дверь. Чужие уши нам не нужны. Спасибо! Теперь слушай, Эжен. Есть у меня на примете один старик из Ратуши. При губернаторстве Винуа ведал выдачей всяческих пропусков, удостоверений и прочего. Хитрый, пронырливый тип! Мне известно, что он нередко занимался кое-какими махинациями, ну, ясно, не даром, за известную плату. У него дома, я уверен, хранится достаточно чистых бланков. Сейчас Огюстен даст мне бритву, я побреюсь, приведу себя в порядок и наведаюсь к этому Шейлоку. Я постараюсь достать у него бланк с печатью, впишем туда какое-нибудь имя — и, глядишь, мы с тобой горными тропками и переберемся в благословенную Швейцарию, оттуда — пути на весь мир… А в недалеком будущем мы еще сразимся с властителями вроде Фавра и Тьера!.. Ты сможешь ночью снова пробраться сюда, к Огюстену? Или скажи, где мне искать тебя?

— Подожди, Шюль. Дай пораскинуть мозгами…

— Да тише вы, черти! — сердито шепнул Огюстен, взявшись за дверную ручку, — в кафе снова звякнул входной звонок, послышались голоса: — Я скажу, когда можно будет уйти…

Варлен молча думал, крутя на столике перед собой стакан с отцовским вином. Он никак не мог решить: что делать? Идти или не идти к Деньер? Опасно, крайне опасно! Через весь центр, в Латинский квартал, на левый берег Сены. А на мостах, вероятно, охрана, усиленные патрули. Или, может, упоенные победой, разбив последнюю баррикаду на Фонтэн-о-Руа, изодрав в клочья последний красный флаг Коммуны, они дали своей жестокой ярости передышку? Ликуют, празднуют, поднимают бокалы, вешают друг другу «честно заработанные» ордена? Кто их знает!.. Но идти к Клэр все же, вероятно, надо. Если Луи у нее, необходимо убедить его уехать хотя бы на время в Вуазен, успокоить мать, помочь ей. У Деньер вряд ли может ожидать засада. Не зря же ее фирма переплетала книги дворцовых библиотек, в том числе и творения самого Баденге. И неплохо было бы повидать кое-кого из интернациональцев и коммунаров — кто еще остался жив. Ведь кто-то пока избежал последней пули или сабельного удара, как избежали они, Эжен и Андрие. По Парижу разбросано немало таких верных, как «Мухомор», кабачков, где враги Империи встречались тайком, особенно после второго процесса Интернационала, когда полицейская слежка за ними стала очень уж назойливой.

— Хорошо, Жюль, я постараюсь прийти сюда ночью.

Андрие кивнул.

— Договорились. И еще раз спасибо за Беранже, друг! Ты знаешь, мне в трудные минуты всегда вспоминаются его строки. Его и Гейне. И помогают. Вот кого жизнь и судьба не смогли сломить.

Взяв со стола шляпу, Варлен пытливо глянул на собеседника.

— Не смогли? Гм-м! Относительно Гейне я не очень-то уверен, Жюль.

— Почему же?

— Видишь ли… Когда поэт уже лежал в своей «матрацной могиле», разбитый параличом, у него были написаны четыре тома «Мемуаров», где недруги Гейне были описаны самыми беспощадными и гневными красками. Был у Генриха дальний родственник, банкиришка какой-то, так вот и он изображался в тех «Мемуарах», как говорится, в натуральную величину.

— И?

— И однажды этот банкир явился к сломленному болезнью Генриху и предложил ему пожизненную ренту в четыре тысячи восемьсот франков ежегодно за уничтожение «Мемуаров». А у Генриха и его брата совсем нечего было есть — участь многих великих.

— И неужели?

— Да! В присутствии толстопузой сволочи брат Генриха сжег в камине все четыре тома, до последнего листочка. Как это тебе нравится, дорогой Жюль?

— Какая подлость! Какое изуверство! Но я убежден, если бы Генрих был в состоянии двигаться…

Распахнулась дверь, показалось встревоженное лицо Огюстена.

— Можно идти, ребята! На улице порядочно людей, но подозрительных нет.

Андрие встал, следом за ним поднялся Варлен.

— Значит, до вечера, Эжен?

— Да-а… если ничего не случится.

— Какие-то документы я тебе обязательно достану. Приходи!

— Но… Мы не обременим тебя, Огюстен?

Огюстен не на шутку рассердился:

— Да как ты смеешь, Эжен?! Мой дом — ваш дом! Но дай-ка я еще разок выгляну на улицу.

Распахнув двери, он встал подбоченясь под своим красным жестяным мухомором и с минуту постоял так. Потом обернулся к ожидавшему за его спиной Варлену:

— Топай! Ни пуха тебе ни пера!

— Пошел ты…