Облизнув запекшиеся губы, Лафарг продолжал:

— В прошлом году в Манчестере группа братства фениев пыталась освободить двоих осужденных руководителей, когда их перевозили из одной тюрьмы в другую. К несчастью, возле тюремной кареты убили полицейского. Покушение не удалось, пятерых схватили. Манчестерский суд незамедлительно приговорил четверых фениев к смерти. Система освоения ирландских земель английскими захватчиками — это, по словам моего тестя, „по-деловому осуществленное истребление!“.

Эжен, сидевший по другую сторону Лауры, с беспокойством поглядывал на молодую женщину. Она заметила его озабоченный взгляд и улыбнулась:

— Вы, видимо, полагаете, дорогой Эжен, что подобные разговоры повредят мне? О нет! Я надеюсь, нам с Полем удастся вырастить подлинного революционера! Я права, Поль?

Лафарг наклонился и поцеловал руку жены.

С Ирландии разговор естественно перекинулся на Брюссельский конгресс, где вопрос о национализации земель вызвал ожесточенную полемику прудонистов со сторонниками Маркса. Несмотря на яростные протесты французских прудонистов, возглавляемых Толеном, конгрecc признал, что экономическое развитие современного общества неизбежно ставит на повестку дня вопрос о передаче пахотных земель из частной собственности в общественную.

— Но дело не ограничилось резолюцией о земле! — рассказывал давний друг Эжена Эмиль Обри. — Почти без прений и подавляющим большинством принято решение о передаче в общественную собственность всех лесов, рудников, угольных копей, железных и шоссейных дорог, каналов, почт и телеграфов.

— И вы ждете, друзья, — вскричал неистовый Потье, — что после таких „кощунственных“ решений большие и малые наполеончики, крупны и шнейдеры, оседлавшие народы, примирятся с существованием Интернационала?! Да клянусь грядущей Республикой, что очень скоро за всеми вами надолго захлопнутся двери тюремных камер!

В разговор снова вмешался Лафарг:

— Друзья, помните выражение Жорж Санд, которым доктор Маркс когда-то закончил „Нищету философии“: „Битва или смерть; кровавая борьба или небытие! Такова неумолимая постановка вопроса!“ И добавлю: если эти слова звучали актуально четверть века назад, то сейчас они звучат в тысячу раз сильнее и актуальнее!

И уже поздно ночью, когда, проводив последних гостей, мы с Эженом улеглись на свои узенькие койки, брат сказал мне со вздохом:

— Да, Малыш, самые жестокие схватки впереди!.. К сожалению, мы еще не готовы к революции, нам нужен год или, может быть, даже два для пропаганды наших идей через газеты, путем публичных или частных собраний, путем организации рабочих обществ. Необходим» многое сделать, чтобы быть уверенным, что руководство грядущей революцией не ускользнет от нас в руки буржуазных республиканцев, всегда готовых на компромиссы с правящей верхушкой…

Не могу передать, какая тоска охватила меня при этих словах брата, — три месяца жизни без него показались мне тридцатью годами тюремного заключения, мне просто захотелось заплакать. Но я сдержался: ведь Эжену пришлось во много раз тяжелее, чем мне, а он и не думает сдаваться, отказываться от борьбы.

— Значит, что же, дорогой Эжен? — спросил я, стараясь подавить дрожь в голосе и радуясь, что в темноте он не видит моих глаз. — Значит, впереди снова тюрьма, да?!

— Выбор прост, Малыш. Или отказ от борьбы и рабская доля, или борьба не на жизнь, а на смерть!..

Да, в день возвращения из Сент-Пелажи, глядя в будущее, Эжен оказался прав в своих предсказаниях. Вчера мы с ним присутствовали на суде над Жюлем Валлесом: его приговорили к двум месяцам тюрьмы и двум тысячам франков штрафа. Ему придется просидеть в той же камере, где сидел Эжен, до января будущего, шестьдесят девятого года. Но к приговору мосье Жюль отнесся так же спокойно, как в свое время Эжен, как относятся все они, посвятившие жизнь революции. Как и на процессе Эжена, я стенографировал заключительное слово Жюля Валлеса и теперь переписываю его в мой дневник.

«Я погрузился в историю революции, — рассказывал о своей юности мосье Жюль на суде, — и передо мной словно раскрыли огромную книгу, где речь шла о нищете, голоде и жестокости. Я увидел столяров с циркулем, раздвинутым точно оружие, и крестьян с покрытыми кровью вилами. Они кричали: „Мы голодны! Свободы! Да здравствует народ!“ История, жадно поглощавшаяся мною в годы духовного становления, — это не история богов, королей, святых, это история рабочих и крестьян, история моей страны! Там слезы бедняка, кровь бунтаря, страдания моих близких!.. Рядом с победителями, каковыми сегодня считаете себя вы, господа судьи, и побежденными, то есть нами, по-прежнему во весь рост стоит грозный и неотступный антагонизм труда и капитала! Ненависть эксплуатируемого к эксплуататору, пролетариев к буржуа вы не угасили и не сможете угасить!»

Так наш дорогой мосье Жюль закончил свою речь и, улыбаясь, помахивая нам рукой, удалился в сопровождении конвоя.

А Эжен, когда мы выходили из зала Дворца правосудия, задумчиво сказал мне:

— Ну вот, опять нам с тобой, Малыш, придется носить в Сент-Пелажи тюремные передачи!..

Голоса внизу оторвали Клэр от дневников Луи. С удивлением прислушалась она к башенному бою — пробило двенадцать! — даже не заметила, что просидела над тетрадями более двух часов.

Улыбающаяся, как всегда, и принаряженная по случаю победы, Софи с вопросительным взглядом появилась на пороге.

— К вам, мадам, отец Бушье, кюре нашего прихода.

— Проси!

Против обыкновения пастырь был не в сутане, и Клир не сразу узнала его. Обычно краснощекий и упитанный, благостный и уверенный в своей, освященной самим господом богом правоте, Бушье сегодня казался растерянным и помятым, словно изношенный сюртук. Лицо стало изможденно-худым, как у человека, перенесшего тяжелую болезнь и только что поднявшегося со смертного одра. И хотя это легко объяснялось обстановкой выдержавшего восьмимесячную осаду Парижа, мадам Деньер не смогла удержаться от восклицания изумления и сочувствия. «Святые отцы» всегда выглядели скромно, но респектабельно, как бы демонстрируя внешним видом всемогущество и благоденствие католической церкви.

— Боже мой! Что с вами, отец Бушье? Вы болели? Вас просто невозможно узнать!

Она склонилась к протянутой ей для поцелуя худой, со вздувшимися венами руке священника, коснулась ее губами. Затем заботливо поставила поближе к столу кресло и усадила гостя. И лишь тогда обернулась к двери, где, ожидая приказаний, в позе покорной готовности застыла горничная.

— Софи! Кофе!.. Вообще — все, что есть!.. И… вы выпьете кофе, святой отец?

— Пожалуй.

Чисто выбритое, когда-то полное и холеное лицо избороздили морщины, пронзительные студенистые глаза глубоко запали. И губы, привычно готовые к благостной и благословляющей улыбке, сейчас аскетически, подвижнически поджаты…

Кюре не спешил с рассказом, а Клэр, не смея нарушить молчание, ждала. Когда Софи поставила на стол кофейник и чашки, Клэр сама разлила кофе и заботливо подвинула чашку к лежавшей на столе руке кюре.

— Это подкрепит вас. И расскажите поскорее, что же с вами случилось? Где вы были?

— Где? — мученически улыбнулся Бушье. — В тюрьмах Мазас и Ла Рокетт, мадам Клэр!

— Мазас! Ла Рокетт?! — с почти суеверным ужасом переспросила Клэр. — Но за что же, святой отец?! Вы не могли нарушить ни божеских, ни человеческих законов!

— Я их не нарушал, мадам Клэр! А почему я оказался за тюремной решеткой, вы спросите у безбожников-коммунаров, в том числе и у вашего друга Эжена Варлена. Он — один из главных и отъявленных негодяев Коммуны!

— Но… — Клэр смущенно развела руками, чуть заметный румянел, окрасил щеки. — Почему вы считаете, святой отец, что этот… Я… я… Но выпейте же кофе! Он остынет.

— С удовольствием!.. И скажу вам, дочь моя, я всегда верил, что истина не могла не победить! И пусть память о Коммуне сгинет в пламени геенны огненной, как сгорят в огне костров грешные тела бунтовщиков!