- Вы... - прохрипел Мэлор. - Вы...

- Молчите... - выдохнул Ринальдо. - Хватит...

- Кто нас сделал такими?! - закричал Мэлор.

- Во всяком случае, не я. И уж не этим вопросом мне надо заниматься сейчас, и прекратим это! Я умру сейчас...

- Но должен же быть какой-то выход! Ведь... ведь нельзя же, чтобы вы были правы!

Ринальдо судорожно отпихнул бокал, и тот поехал по зеркальной поверхности стола, со стеклянным шуршанием скользя донцем. Ринальдо надорванно, едва переводя дыхание, засмеялся, страшно дергая посиневшими щеками.

- Ох, хватит... - взмолился он.

- Мне плевать, - яростно ответил Мэлор. - Должен быть выход!

- Нет... его. Головы поумней на... нашего думали, раскладывали так и сяк. На Трансмеркурии сидят астрономы, проводившие нейтриноскопию... следят. Неделю назад пришло очередное уточнение, оно дало нам еще неделю, зна... значит, еще полтора миллиона человек. Вот так. По крохам, по крохам...

- Какая это гадость!.. -Что?

Мэлор помотал головой, как от боли.

- Я никогда в жизни не лгал...

- Милый мальчик... - проговорил Ринальдо. - Да разве это от хорошей жизни? Ваше счастье, что у вас все шло так чисто и гладко, и обстоятельства не вынуждали... Вы не любите смотреть старые фильмы? Еще до стерео, черно-белые... нет? Я люблю. Был такой фильм - теперь его мало кто помнит - великолепная трилогия о революционере Максиме, снятая в Советской России в первые десятилетия ее существования... Там был момент, который в детстве просто убивал меня: охранка арестовала подпольный комитет партии, и остались на свободе лишь несколько второстепенных функционеров. Их лидер, Максим, диктует экстренную листовку, в которой утверждает, что информация об аресте - лишь подлые слухи, распространяемые врагами революции, и порукой тому - данная листовка: комитет действует, партия жива... Я, помню, даже плакал. Большевик, человек кристальной честности, безупречной чести, герой, мой герой, Мэлор, - лжет тем, кто так верит ему, верит, как в мессию... Прошли годы, прежде чем я понял: чтобы доверяли в главном, приходится иногда солгать во второстепенном. Комитет не арестован - это ложь. Партия жива - и это правда. Мэлор молчал.

- Все висит на волоске. Миллионы лет развития жизни, тысячи лет развития цивилизации. Все, абсолютно все жертвы, все страдания миллиардов беззвестных и известных героев могут оказаться напрасными. Этого нельзя допустить. Грош нам всем цена, если мы это допустим.

- Я понимаю, - сказал Мэлор безжизненно. - Но я не могу согласиться с вами.

- Это вам только кажется сгоряча, - мягко произнес Ринальдо.

- Вы вольны выбирать свою линию поведения. Я волен выбирать свою. Я верю в людей. Не в человечество, а в отдельных людей. Я буду действовать так, как считаю нужным. Вы не смеете мне мешать.

- Это не совсем так, - ответил Ринальдо. Мэлор пожевал губу.

- Я не могу здесь больше быть, - проговорил он угрюмо и опустил взгляд.

- Охотно верю, - улыбнулся Ринальдо. - Я уже пять с лишним лет не могу здесь больше быть.

Мэлор изумленно воззрился на него. Ринальдо неподвижно смотрел на свой бокал, в морщинках возле глаз председателя дотлевала улыбка.

- Я к вам еще приду, - сказал Мэлор после паузы.

- Я буду рад увидеть вас снова, - ответил Ринальдо.

Когда портьера перестала колыхаться, Ринальдо приподнялся было к бару, но тут же вновь опустился в кресло. Этот мальчик здорово меня укатал, подумал он с симпатией и почувствовал, что опять улыбается. Это - наше будущее. И почему это будущее всегда под угрозой ареста? Даже у таких просвещенных монархов, как я... Ринальдо скорчился в кресле, зябко подобрал ноги под себя, неловко укрылся пледом. Ах, как всё глупо... На Терру, на Терру его скорее, пусть работает там...

- Чжу-эр! - слабо позвал Ринальдо. Секретарь беззвучно возник на пороге.

- Мальчик, что вышел. Не спускать глаз. Пусть гуляет, слушает, смотрит, но никаких контактов с другими людьми. Ясно?

-Такточно. Разрешите ид...

- Стоп-стоп-стоп. Чтобы ни один волос с его головы. Понятно? – Так точно. Разрешите ид...

- Да, голубчик, ступайте. И, пожалуйста, дайте мне соку. Чашек пару.

...На Земле шел дождь. Плотная дрожащая завеса звонко шумела, окатывая мир душистыми теплыми потоками, застилая горизонт, топя в мглистом тумане громаду Совета. Деревья нахохлились, мягко дрожа потемневшими листьями. За воротник текло, волосы прямыми космами свешивались на лоб. Мэлор был один. Он брел медленно, зачерпывая узорчатыми туфлями прозрачную воду из пузырящихся луж, соскребая каблуками прильнувшие к дороге пожелтелые палые листья. Вокруг было сладостно пустынно - уютный, мирный дождь, светлый и чистый, как в детстве; размытые контуры напоенных водой деревьев, и позади - туманная, утопающая в замутненном небе громадина, отблескивающая рядами окон.

Солнца не было видно.

Солнце...

Вот, оказывается, как... Вот что происходит... Вот каков мир вокруг... Как же я ничего, ну ничегошеньки не знал и не понимал...

Как дико...

Как скучно...

Как ничего нельзя сделать... Хоть расшибись об стенку, хоть облейся бензином и чиркни спичкой при большом скоплении народа, прямо в зале заседаний Совета, - ничего, ровным счетом ничего не изменится, только перестанешь быть... а в положенный час расколется небо, солнце вспухнет страшным цветом, и лопнет, и покатит в пустоту зыбкие волны призрачного огня...

Как противно, гнусно всё. Что же это они сделали?

Это не они. Мы сделали, а они только пытаются поправить, как могут и умеют. А как они могут? Едва-едва...

Ну ведь не может же этого быть, чтобы весь мир, весь мир... все миры этого солнца, и Ганимед тоже... где ласонька моя ждет и волнуется, и не знает, что думать...

А ведь до них уже дошли известия об измене отдельных товарищей. Значит, их тоже должны изолировать, они ведь тоже догадываются... Что там может еще произойти?! Бекки...

О чем я думаю? Как я могу думать о Бекки, о ком-то конкретно вообще, когда весь мой мир, все люди, с которыми я встречался, и с которыми еще встретился бы, и с которыми не встретился бы никогда... И дом, где я родился. И церквушка, потешная, как курица, притулившаяся на углу... и всё, абсолютно всё... и Институт, где я учился, и Крым, где отдыхал в то лето и так скоропостижно влюбился в эту... как ее, длинноногую... и сама эта длинноногая... Витражи в столовой, где мы клюкнули шампанского и танцевали до упаду...

Не остановить...

Солнце... Эдакая зверюга, затопит все, до Плутона, за Плутон, ничего не спасти...

Какой же дурак придумал просвечивать Солнце нейтринным пучком? Бедь говорили же ему, наверняка говорили, не может быть, чтобы не нашлось ни одного древнего, чахлого старичка-архивариуса, который все гипотезы помнил наизусть... А откуда старичок знал, что собираются просвечивать? Я же вот не знал, хотя никаких секретов не устраивали, просто не отвлекали внимания тех, кто занят другим делом... Правильно делали, у всех своя работа...

Что же теперь?

Ой, как жить-то не хочется!!!

Ой, какая тоска, хоть вой, хоть ложись на землю, на пластик этот, и лежи, пускай дождик тебя пощелкивает... пей из луж...

Мэлор опустился на колени, потом на четвереньки, приблизил лицо к воде, вскипающей пузырями, как хрустальными бубенчиками, - к хорошей, знать, погоде. Как бишь... К вёдру. Подул на воду. Полупогруженный, желтовато-бурый лист поплыл по течению, медленно удаляясь от Мэлорова рта. Мэлор вгляделся в свое отражение, ежесекундно разламывающееся от ударов капель. Скорчил какую-то рожу. Плюнул. Встал.

Впереди, в сверкающей, шуршащей пелене уже угадывалось окончание аллеи и смутные очертания орнитоптеров. Потоки воды разбивались об их жесткие прозрачные крыши и водопадами рушились наземь. Туда идти не хотелось. Возвращаться к Совету не хотелось. Хотелось спрятаться, заползти в потайную нору, чтобы никто не тревожил, и плакать от бессилия, в тысячу раз более горького и безнадежного, чем когда этот дуболом выкручивал руки...