Наше путешествие шло к концу. Последний свой лагерь мы разбили близ устья впадающей в Чусовую речки По́ныш.

Берега По́ныша — отвесные стены из известняка, с узкой зеленой кромочкой травы у основания. Русло речки от одного берега до другого было загромождено высоким затором из бревен, оставшихся от весеннего лесосплава. Вода, спертая бревнами, как плотиной, сочилась между, ними бесчисленными ручейками, а выше затора образовалось целое озеро.

Место было дикое и прекрасное. Наши палатки стояли у подножья одной из стен на высоком зеленом мысу, который узким клином выдался между Понышем и Чусовой.

На закате солнца я отправился полюбоваться этим неповторимым по своему дикому очарованию и прелести местом. Снукки — со мной.

По старой, покрытой мохом расселине я поднялся на скалы к посидел на камне, откуда открывался вид на излучину Чусовой. Вечерние лучи солнца золотили вершины деревьев, багряный отблеск лег на реку, воздух был как-то по-особенному чист и прозрачен, напоен ароматом соснового бора и теми непередаваемыми запахами, с которыми всегда связывается представление о большой реке. Не хотелось расставаться с Чусовой.

На обратном пути к лагерю я вздумал переходить Поныш в той части затора, где бревна были нагромождены особенно высоко, а в промежутках между ними журчали струйки воды. Я спокойно шагал по ним, не подозревая, какой подвергаюсь опасности. Снукки немного отстала, замешкавшись у берега.

Внезапно я почувствовал, как бревно под моей ногой качнулось. Я поспешно прыгнул на другое, но оно, едва не сбив меня, вдруг скользнуло вниз. Послышался зловещий треск, затор дрогнул и начал распадаться, бревна пришли в движение.

С трудом удерживая равновесие, перескакивая с бревна на бревно, я в несколько прыжков достиг берега. За спиной уже несся грохот сталкивающихся бревен. Ступив на землю, я обернулся и замер.

В самой середине затора виднелась Снукки. Она не успела добраться до берега, как это сделал я, и теперь бестолково моталась, стараясь увернуться от быстро катящихся бревен. Может быть, в эту минуту она жалобно визжала, но ее не было слышно из-за оглушительного грохота и треска.

На этот грохот прибежали из лагеря мои товарищи; они приветствовали неожиданное зрелище возгласами одобрения и восхищения, но слова остановились у них в горле, когда они увидели мечущуюся среди бревен фигурку Снукки. Собака гибла, и гибла по моей вине, из-за моей неосторожности. Ну что стоило мне перейти через Поныш несколькими метрами ниже или выше затора, где было совершенно безопасно? Но теперь было поздно говорить об этом, и все мое внимание приковалось к маленькому дорогому для меня существу, отчаянно боровшемуся за свою жизнь.

Затор распадался на глазах. Где-то нарушилось равновесие в громаде скопившейся древесины, и гора ее рассыпалась на части. Бревна летели вниз, шлепались в воду и, подхваченные течением, выплывали в Чусовую.

Вода, вырвавшись из-за сдерживавшей ее преграды, быстро наполняла неширокое русло Поныша. Уровень речки поднимался с поразительной быстротой.

Фигурка Снукки появлялась то на одном бревне, то на другом. Каким-то чудом ей все еще удавалось оставаться на ногах. Вот она прыгнула, бревно под ней поползло вниз, собака торопливо побежала по нему к верхнему концу, пытаясь обогнать это скольжение, внезапно она споткнулась, потеряв равновесие, покатилась по бревнам, больно ударяясь об их острые выступы, и упала в воду.

Секунду ее не было видно, затем она всплыла. Кругом нее, как живые, шевелились бревна. Затертая между ними головка Снукки была для них то же, что яичная скорлупа. Один удар — и все кончено. Я страшился подумать об этом.

Вместо того, чтобы плыть вниз по течению, где поблескивало зеркало открытого пространства воды, Снукки почему-то упорно старалась пробиться вверх, против движения этой шевелящейся массы леса. Впервые ее замечательный ориентировочный инстинкт изменил ей. А может быть, от ушибов она потеряла способность к правильной ориентировке. И я никак не мог помочь ей.

Ценой невероятного усилия ей удалось взобраться на бревно, но ненадолго. Бревна все еще продолжали катиться в реку, одно из них сразбегу ударило в то, на котором стояла собака. Снукки сорвалась в воду. Я схватился за голову.

Но именно в это мгновение у меня мелькнула искорка надежды, как спасти гибнущую собаку. Изо всей силы, на какую были способны мои легкие, я закричал:

— Снукки, ко мне!..

И бросился бежать по берегу. Снукки услыхала. Она кружилась в воде, как волчок. Мой крик ободрил ее и указал, куда пробиваться. Ловко лавируя между бревнами, она поплыла по течению, по направлению к открытой воде.

Не переставая кричать, я добежал до конца мыска. Дальше бежать было некуда, да этого и не требовалось. Получив правильное направление, Снукки уже не сбивалась с него. Даже, казалось, и сил прибавилось у нее. Обгоняя бревна, она доплыла до мыска и выбралась на него.

К счастью, обошлось без сильных ушибов и переломов костей. Возможно, и тут сказалась закалка Снукки. Я не мог нарадоваться, что все окончилось так благополучно.

Подсев к костру, Снукки принялась сушиться, подставляя к огню поочередно то спину, то грудь, то бока.

Скоро от нее повалили клубы пара, как от кипящего самовара. Она блаженно жмурилась и почесывалась. Пищу, предложенную ей, она съела с такой жадностью, какой я за ней никогда не наблюдал.

Поев, она быстро согрелась и пошла по привычке снова бродить в густой высокой траве, скрылась из виду, а через минуту из ближнего куста донеслось характерное чмоканье. Сидевшие у нашего костра уралмашевцы испуганно переглянулись и, как по команде, в голос закричали: «Фу»! (они уже выучились этому у меня) — и кинулись к эрдель-терьеру. Из куста показалась удивленная мордочка Снукки. Рыжая борода была выпачкана в чем-то белом. Снукки лакала... молоко!

Днем уралмашевцы купили в одной из прибрежных деревень ведерко молока. Чтобы молоко не испортилось, они поставили его в кусты — там было прохладнее. Снукки нашла его и не замедлила полакомиться.

Ругать ее за это не пришлось: лес да кусты — не кухонные полки.

Огорченные туристы, скрепя сердце, собственноручно вылили остатки молока в снуккину чашку, и она вылакала его до последней капли. Впрочем, уже через несколько минут все весело обсуждали это происшествие. Снукки же после такого роскошного ужина, завершившего ее необыкновенные приключения, завалилась спать у палатки и спала беспробудно до утра.

В Чусовском заводе наше путешествие закончилось. Попрощавшись с красавицей-рекой, доставившей нам столько незабываемых впечатлений, мы нагрузили снаряжение на спины и двинулись пешком к железнодорожной станции.

— А где же Снукки? — хватился кто-то из нас.

Снукки сидела в опустевшей лодке на своем обычном месте и вопросительно-недоуменно смотрела нам вслед. Она так полюбила свое необычайное жилище на воде, так привыкла к этой новой жизни, что не хотела расставаться с ними.

Между тем, в жизни моих четвероногих друзей назревали новые значительные события. Клуб продолжал шире и шире разворачивать работу по использованию собак для нужд городского хозяйства. Вскоре это близко коснулось моего Джери: Сергей Александрович предложил мне использовать дога на охране центрального универмага.

Предложение было вполне закономерно. Джери давно полностью закончил учебу на дрессировочной площадке, успешно выдержав испытания в присутствии специальной комиссии во главе с начальником клуба, и с этого времени считался, выражаясь собаководческим языком, «отработанным» псом. В учетном бланке Джери, в графе «специальность», было написано: «караульная».

Это было достижение, которым я по праву гордился. Перед испытаниями (а их было несколько) пришлось повторить с догом все пройденные с ним приемы, как и полагается делать накануне серьезного экзамена.

Особенно много хлопот доставила мне отработка последнего и самого трудного приема — отказа от корма.