Первую часть фильма уже прокрутили, и Кэнири, воспользовавшись минутным перерывом, пробирается к выходу: не такое у него настроение, чтобы сидеть в кино. Чей-то голос кричит вдогонку.

— Что, Кэнири, опять к валунам побежал?

Дружный хохот покрывает эти слова. Неужели все они уже успели прочесть стенгазету? Кэнири, конечно, не отвечает насмешникам, но громко говорит дежурному:

— Открой, пожалуйста, библиотеку. Я там шляпу оставил.

Вдвоем они входят в библиотеку. Шляпа, новая, велюровая, действительно висит на гвозде — Кэнири забыл её, когда выходил вслед за Гономом. Он берет её, но по дороге к двери против собственного желания останавливается у стенгазеты, снова рассматривает карикатуру и перечитывает помещенную под карикатурой заметку.

Вот этот большой серовато-зеленый камень. Возле него сидит толстый смешной человечек с двумя головами. Одна повернута в сторону камня, доходящего почти до подбородка. На лице выражение мучительной боли. Другая голова немного пригнута и прячется за камнем: с противоположной стороны её не должно быть видно. По лицу расплылась самодовольная улыбка. Сколько уморительного напряжения вложил художник в страдальческую гримасу! И в то же время какими-то едва уловимыми черточками он подчеркнул, что страдания эти напускные. А в улыбке — сколько самодовольства, какая уверенность в силе своей хитрости! И эта уверенность тем более смешна, что обман уже раскрыт перед читателем, хитрость уже разоблачена.

По мнению Кэнири, этот толстый человечек нисколько на него не похож. А все говорят почему-то, что «вылитый Кэнири». Сразу почему-то узнали.

Заметка, помещенная под карикатурой, написана Гономом. В ней нет уже никаких шуток. Называется она «Позор симулянту»

«На постройке ледника, — сказано в заметке, — вся бригада Кымына работала хорошо, дружно. Особенно высокую сознательность проявил, несмотря на свой преклонный возраст, охотник Онна, а также молодой моторист Инрын. Они, а также сам бригадир всем показывали пример в работе, и все активно следовали этому примеру. Только один не следовал. Он не хотел работать, а хотел чужими руками жар загребать. Пока другие работали, он всё время нарушал труддисциплину и бегал к валунам. А бегать ему совсем не надо было. Он там прохлаждался и издевался в душе над товарищами, которые в это время работали не жалея сил. Факты показали, что он это делал без всякой надобности, а только для того, чтобы не работать и симулировать. Такому позорному явлению должен быть положен решительный конец».

Кэнири прочитывает до этого «решительного конца» и даже зубами скрипит от досады. Но, покосившись на дежурного по клубу, улыбается и, напевая, выходит. Впрочем, он сразу же перестает улыбаться и напевать, как только чуточку отходит от дежурного.

Солнце ярким светом заливает песчаную косу, на которой раскинулся поселок. Жарко. Ветерок, правда, чувствуется, но он дует с южной стороны и почти не приносит прохлады. Через косу, прямо над поселком, пролетают стаи уток. Но — странное дело — даже тогда, когда они летят совсем низко, никто не стреляет. Лишь изредка метко брошенная пятихвостка со свистом взлетает в воздух, и птица, опутанная ею, камнем падает на землю.

Стрелять нельзя, особенно при южном ветре: в море, на одном из островков, расположенных неподалеку от поселка, обнаружено лежбище моржей, ветер может донести до них звук выстрела. В поселке точат копья и на сверкающие холодным блеском острия надевают кожаные чехлы.

На байдарах меняют обтяжку. Вдоль берега, и там и здесь, кто-нибудь занимается этим делом — каждая бригада обтягивает свою байдару новой кожей.

Старый Мэмыль возвращается с сопки, со своего наблюдательного пункта. Оттуда он наблюдал за лежбищем. Голова его обнажена, на груди — морской бинокль. Пот светлыми бусинками блестит на лбу старика, тоненькими ручейками стекает по морщинам лица.

Первый привал Мэмыль сделал возле байдары молодежной бригады. Там работали Ринтувги и сам бригадир — Унпэнэр, сын Гэмалькота. Мэмыль потолковал с ними, рассказал о том, что делается на лежбище моржей. Рассказал с такими подробностями, какие могут быть оценены только настоящими охотниками. Унпэнэр и Ринтувги — настоящие охотники, они оценили.

Мэмыль прошел ещё шагов триста и теперь присаживается на песок рядом с байдарой бригады Кымына. Здесь работает Кэнири.

— Здравствуй, Кэнири.

— Здравствуй.

— Что ж это ты один работаешь? Одному несподручно.

— Бригадир мне Инрына в помощники дал. Только у него шило совсем тупое. Я его послал наточить как следует. Ведь с тех пор, как твоя Тэгрынэ приехала, Инрын всё на свете позабыл. Пойдет за него Тэгрынэ? Или у неё, может быть, кто-нибудь другой на уме? А? Может, в Хабаровске кого-нибудь получше нашла?

— Нет, Кэнири, не думаю. По-моему, дружба у них крепкая. Но разве девушка будет рассуждать о таких вещах со своим старым отцом? А Инрын что-нибудь говорил на этот счет?

— Он-то молчит, только мы ведь сами понимаем. Не слепые. Если Инрын скучный ходит — значит, давно письма из Хабаровска нет; если веселый — значит, письмо пришло. А сегодня бригадир ему говорит: «Ты, Инрын, пойдешь с Кэнири менять обтяжку на байдаре. Кэнири тебе покажет, что надо делать. А плохо будешь работать — я твоей студентке пожалуюсь».

Кэнири рассказывает об этом с явным удовольствием. Дело, конечно, не в Инрыне и не в Тэгрынэ, он приплел их только для вида, для того, чтобы между прочим, совсем как будто невзначай, рассказать о себе самом. Пусть Кривой палец видит, что такое важное дело, как перетяжка байдары, поручено именно ему, охотнику Кэнири. Пускай Кэнири будет лодырем, лежебокой — называйте его как вам угодно, — но когда пришло время обтягивать байдару, из всей бригады выбрали всё-таки именно его. И даже моторист Инрын сегодня под началом у Кэнири. Наверно, Кымын лучше знает своих охотников, чем люди из других бригад.

«Кымын знает, что делает, — думает Мэмыль, глядя на Кэнири. — Обтяжка байдары — это как раз такое дело, в котором Кэнири не подведет. Он это дело знает. Это не охота и не постройка ледника, тут не нужно ни особой смелости, ни напряжения всех сил. Тут нужны ловкие руки и аккуратность, а это у Кэнири имеется. Вон как он старается!»

— Правильно работаешь, — говорит Мэмыль, любуясь, как ловко орудует изогнутым шилом Кэнири, сшивающий на борту байдары желтоватую, чуть просвечивающую на солнце моржовую кожу.

Но старик не совсем прав на этот раз. Для того чтобы правильно сшивать на байдаре намоченную моржовую кожу, нужны не только знание дела, аккуратность и ловкие руки — кроме всего этого, необходимо ещё и душевное спокойствие. Один слой кожи надо проткнуть насквозь, а в другой — наружный слой — надо только войти шилом до середины, чтобы провести нить внутри него, параллельно поверхности.

Проткнешь насквозь наружный слой кожи — вода будет просачиваться в байдару. Такой шов, каким нужно сшивать обтяжку байдары, никогда не получится у человека с неровным дыханием. А откуда же взяться ровному дыханию, когда в душе поднимается буря?

Кэнири, польщенный похвалой, поднял голову и увидел на груди Мэмыля бинокль. Это и лишило его спокойствия. Последнее сомнение в том, что именно Мэмыль разоблачил его, окончательно исчезло.

— Отдохни, Кэнири, — говорит старик, вытирая пот со своего высокого лба. — Жарко. С тебя так течет, что, того гляди, совсем растопишься. Как кусок жира на солнце.

Это сказано вполне доброжелательно, с искренним сочувствием. Но Кэнири воспринимает это иначе. В предложении отдохнуть ему слышится намек на то, что он почти всегда предпочитает работе отдых. Сравнение с куском жира тоже не успокаивает его.

— Ты обо мне не беспокойся, — говорит он. — Мне не жарко. Ты лучше скажи, кто меня в газете нарисовал. Кому ты на меня наговорил?

— Зачем я на тебя наговаривать буду? Я не наговаривал, я правду сказал. И в газете я тебя сам нарисовал.

— Сам?! — обескураженно переспрашивает Кэнири.