Звонок был излишним. При звуке гонга американский парень ураганом вылетел из своего угла. В первом раунде он бил, крушил, громил. Русский защищался и уклонялся. Он не мог сдержать натиска. Во втором раунде американец дубасил жестко, хлестко, одиночными и сериями. Тяжелые удары. Страшные удары. Сокрушительные удары. Нос противника превратился в лепешку, но в остальном советский боксер выглядел свежим как огурчик. Глаза оставались ясными, и он продолжал свой быстрый танец, набирая очки слабыми, но точными ударами.

— Его загипнотизировали, — пожаловался американец.

Короткий, но серьезный разговор с русским не убедил в этом рефери. Подспудное истязание американца продолжалось. Он молотил. Он лупил. Он долбил. Он дробил. С дальней, средней и ближней дистанций. Под конец бил наотмашь и хлестал своего хлипкого соперника, размахивая перчатками, как мельничными крыльями. Постепенно его руки стали превращаться в подобие коровьих хвостов. Потом повисли вдоль тела… Последовала серия слабых, почти женских ударов. Морально и физически измотанный, рыдающий американец упал на колени.

— Не могу поверить, — пробормотал Шерман.

— Я заявлю персональный протест, — произнес Феликс и потянулся к дипломату.

Телефоны зазвонили под вечер. Один у Смердякова, второй у Шермана. Им сообщили, что все протесты приняты.

— ВСЕ?! — вскричал Шерман. — Но это невозможно!

— И что же это за папайская Олимпиада? — возопил Смердяков.

Ошеломленные, они скрючились каждый в своем кресле, каждый в своем гостиничном номере. «Разве можно принять ВСЕ протесты? — спрашивал себя Шерман. — Я думал, они ОТКЛОНЯТ все протесты, но принять! Как они посмели?»

Через двадцать минут появился Феликс с копией компьютерного отчета о результатах, касающихся всех международных протестов, и о перераспределении медалей.

«Каждая страна с развитой программой генетических операций…» — начал было читать он, но передумал и отдал отчет в руки Шерману.

Читая, Шерман чувствовал, как седеет. Он все равно что заглядывал в могилу.

— Двадцать восемь? — прохрипел он. — Мы получили всего двадцать восемь?

— Русские получили столько же, — сказал Феликс.

— ШРИ ЛАНКА? Победила Шри Ланка?

— На втором месте — Лихтенштейн.

Зазвонил телефон. — Шэр-манн, — чуть слышно раздалось в трубке. — Мой дорогой Шэр-манн. Мы погибли, — простонал Смердяков, и, всхлипнув, добавил: — Простите меня, Дункан. Можно мне называть вас Дункан? Я представляю, как вам больно. Что же нам теперь делать?

Шерман прокашлялся и сглотнул застрявший в горле комок.

— Прежде всего, — проговорил он срывающимся голосом, — мне хочется открыть в этой комнате окна и пускай влетают все москиты — я разденусь догола, лягу на постель…

— Не надо, не надо, Дункан…

— …А если я доживу до утра, то сбрею бороду, куплю билет и обычным рейсом вернусь на свою ферму в Вирджинии.

— Ох, если для меня все было бы так просто, Дункан… Отнимут машину, квартиру, перестанут давать бесплатные билеты в Большой… Как вы думаете, американское посольство в Гаване… ох… может оно меня?..

— Они будут рады принять вас, Георгий. Очень рады. Только не ссылайтесь на меня, и они будут чрезвычайно вам рады.

— Да, да, я понял. А как вы думаете, вам не понадобится помощник на ферме? Я умею получать хорошие гибриды…

— Нет проблем, Георгий, нет проблем… Да, можно один вопрос?

— Сколько угодно, това… ой, Дункан.

— Как мог сегодня ваш парень выдержать ТАКИЕ удары и СТОЛЬКО? Он был словно ватой набит. Я опасался, что у него мозги из черепа вылетят.

Смердяков усмехнулся:

— Набит ватой… Неплохо. Ватная кукла без мозгов, да? Безмозглая кукла… У Кучки и нет мозгов — в голове, вот так.

— Бросьте, Георгий… Но где?!

— Вы не заметили, как он садится, нет?

— Ах, Георгий, Георгий, — Шерман вздохнул. — До встречи в Вирджинии.