На беду Лукия как пришла к Секлете больной, так больной и ушла от нее, не почувствовав никакого облегчения. По ночам рыдала и хохотала, совсем извелась. То и дело дергалась рука, словно кто-то незримый подергивал ее за веревочку.

Приехал Лука Тихонович и едва узнал девушку. Приветствовал ее: «Здравствуй, Гопта из болопта», но Лукия даже не улыбнулась, молча кивнула головой. С плачем рассказала старушка Федора про Лаврина, про болезнь Лукии. Поведала о Секлете, о восковом человечке в миске с водой. Лука Тихонович внимательно слушал и молчал. У ног его сидел пес Исидор и тоже слушал.

Все село избегало теперь Лукию, боялось ее дурного глаза — с девушкой ведь что-то стряслось, вот и глаз у нее теперь бог весть какой...

Лука Тихонович не лечил от сглаза, но Лукию, сказал, вылечит. Старушка Федора заверяла, что у девушки сглаз, что серый заяц перебежал ей дорогу, а какой это был заяц — каждому известно...

Люди в Водном вспомнили, что Лукия попала в их село из трясины, из ржавого болота, а вытащил ее из противной грязи чужой, приезжий человек, с очень-очень тонкими, как у козла, ногами, а пес его никогда ни на кого не лает, только посматривает на всех исподлобья. Ясно, что сдуру взял к себе девочку покойный дед Олифёр, за то и помер, и Лаврина на войну угнали. Кто знает, что это за девка, — дело тут не совсем чистое. Одним словом, дело запутанное, темное, болотное. А то, что девушка пела на клиросе, ни о чем еще не говорит: случалось, что и дьяволицы имели ангельский голос и не боялись заходить в церковь. Об этом сказано в житиях святых. Оно, конечно, Лукия не дьяволица, такого о ней не скажешь, но нечистый ее все же, наверное, смущает.

Долго шла такая молва по селу. Потом во дворе старушки Федоры появилась толпа женщин. Среди них сизоглазая Вустя Чайченкова, Харитина Симшаг (жена сельского старосты — родственника Носюры), жена Марка Губы Олена, вдова бондаря Парамона, что утонул, будучи пьяным, конопатая Наталка. А возглавляла все это войско другая вдова, бубличница Лепестина — женщина с острыми и мелкими, как у щуки, зубами.

Толпа ввалилась в хату, окружила старушку Федору.

— Где твоя Лукия? — кротким голосом спросила Лепестина.

Старушка Федора почувствовала что-то недоброе.

— А зачем она вам понадобилась?

Но в это время, услышав, что в доме чужие люди, с печки слезла сама Лукия.

— Кто меня спрашивает, мама?

— А вот народ тебя спрашивает, — подбоченилась Лепестина.

— Мы тебя спрашиваем. Желаем тебе помочь, Лукия. Мы договорились с отцом Сидором, чтобы он тебя исповедал. Одевайся.

Надо сказать, что всю дорогу женщины спорили: пойдет Лукия на исповедь или не пойдет. Это было хитро придумано Лепестиной. Если не пойдет, то совершенно очевидно, что девку захватил в свои сети он. Вот почему, напряженно выжидая, все смотрели на Лукию. И вдруг все увидели, как Лукия побледнела, как судорога пробежала по ее лицу, а побелевшие губы прошептали:

— Исповедоваться? К отцу Сидору? Не пойду! Не пойду!

Девушка с ужасом подняла руки, как бы защищаясь, и попятилась в угол. Женщины стояли ошеломленные, окаменевшие, мысленно воздавая должное мудрости вдовы Лепестины. Все теперь воочию убедились, что нечистый действительно не пускает Лукию к святой исповеди. И почти одновременно у всех возникла одна общая мысль — насильно поставить девушку перед господним престолом, пускай отец Сидор ее исповедует, это, наверное, избавит девку от злого духа.

Не сговариваясь, женщины двинулись вперед, схватили Лукию за руки.

— Не сопротивляйся! — воскликнула Лепестина. — Тащите ее к попу!

Лукия истошно завопила. Кое-кому из женщин даже привиделось, как у девушки вылетел изо рта клубок дыма, а глаза стрельнули огоньками. Но Лепестина была храбрым командиром, и войско ей подчинялось беспрекословно.

— Тащите! Тащите! — покрикивала она. — Дайте веревку или полотенце...

В углу все еще стояли десятка полтора удилищ деда Олифёра. Лукия схватилась за них рукой, удилища свалились на головы женщин, и это, казалось, еще больше распалило их. Старушка Федора, словно оцепенев, молча смотрела расширенными глазами на то, что творилось в доме. В воздухе промелькнуло полотенце.

— Вяжите ей руки! — завизжала Лепестина.

Лукия вдруг вырвалась из цепких пальцев, подпрыгнула к посудному шкафчику, схватила тяжелый чугунок и, высоко подняв его над головой, крикнула, задыхаясь:

— Убью!..

Лепестина первой оказалась у порога. За нею в беспорядке последовали другие женщины. Чего, в самом деле, ждать от безумной? Чтобы голову проломила?

Но отступление было отрезано. На пороге появился Лука Тихонович с ружьем за спиной. Из охотничьей сумки торчали длинные заячьи уши. Пес Исидор жался к ногам хозяина.

Женщины остановились в нерешительности. Лука Тихонович посмотрел на Лукию, —девушка тихо поставила чугунок на полочку. Внезапно обычно молчаливый Исидор завыл. Это напугало женщин. Не говоря ни слова, они быстро проскользнули одна за другой в дверь.

— Сороки! — крикнул им вслед Лука Тихонович, вытаскивая из сумки зайца. Затем подошел к Лукии, по-отцовски погладил ее по голове и тихо сказал:

— Завтра выезжаем. Будешь здорова... Гопта из болопта...

Лаврин Строкатый сидел в камере один. Это была самая дальняя угловая камера на втором этаже тюрьмы. Одиночной она стала недавно. Почти целый месяц вместе с Лаврином сидели еще два солдата. Один из них — дезертир, второй — с двумя отрубленными пальцами на руке. Солдат умышленно изувечил себя, чтобы не попасть в окопы. Но вот уже несколько дней, как их забрали из камеры, и Лаврин остался один.

Целыми днями смотрел он через решетку на далекие заснеженные поля. Тюрьма стояла на окраине города, поэтому со второго этажа хорошо просматривались дорога в поле, очертания хутора на горизонте. Из уездного городка Лаврина перевели в губернский. Родное село теперь было далеко, но Лаврину все казалось, что эта дорога в поле ведет как раз в Водное.

Первое время тюремный надзиратель ругался, запрещал смотреть в окно, но затем махнул рукой. Да и сам узник не производил на него впечатления опасного преступника, который готовит побег.

Лаврин ждал суда. Он знал, что суд будет короткий и беспощадный. Дезертирам выносился только смертный приговор. Сегодня поутру щелкнул камерный глазок, и Лаврин увидел в нем глаза, нос и усы надзирателя.

— В окошко все посматриваешь? Уже недолго...

Надзиратель не договорил. Его усы шевельнулись, как бы в усмешке, он помолчал, а затем произнес:

— А над теми двумя, что с тобою сидели, приговор уже привели в исполнение... Обоим — карачун. Сегодня на заре отправились без пересадки в земельную волость... Одним махом от всех недугов излечились.

Лаврина невольно дрожь пробрала. Быстрыми шагами подошел к двери, надзиратель бросил ему прямо в лицо:

— Да, думаю, что твой черед наступил. Ничего, крепись...

Надзиратель сказал правду. Вечером следующего дня четыре жандарма с саблями наголо повели Лаврина длинными коридорами мимо многочисленных камер с глазками, пересекли двор тюрьмы и остановились у одноэтажного здания, прижавшегося одной стороной к тюремной стене. Из здания вышел жандармский ротмистр и приказал ввести преступника.

Не прошло и десяти минут, как Лаврин оказался в комнате, застланной во весь пол пушистым пестрым ковром. За длинным столом сидели пятеро военных в мундирах с блестящими погонами, все капитаны, кроме председателя суда — полковника. Перед ним были разложены бумаги, а рядом стояла золотая табакерка. На ней выгравированы какие-то слова. Какие именно, Лаврин не мог разобрать, но ему почему-то запало в голову, что табакерку эту полковнику, видимо, подарил сам царь.

«Вот и суд, — мелькнула мысль. — Значит, надзиратель не соврал. И это действительно конец...»