Лукия вся затрепетала. Воспоминания о матери мгновенно сжали ей сердце с несвойственной детям болью. Девочка остановилась. Она была почти уверена, что видит свою мать... Хотела закричать, заплакать, но матушка Раиса что-то крикнула. Санька дернула за руку, и Лукия невольно пошла дальше... Оглянувшись, она увидела спину женщины в деревенской одежде уже далеко, в конце улицы...

Это был страшный для приюта день. В воскресенье дети-сироты, как всегда, пошли в церковь. Саньке еще с утра было не по себе, болела голова и подташнивало. В церкви ей стало совсем плохо. Она попросила у матушки Раисы разрешения выйти. Но нельзя было и думать о таком разрешении. Ходить по церкви во время службы? Разве может матушка Раиса такое разрешить. Что скажут о ней люди? Как воспримет это графиня, когда ей донесут? Не скажет ли, что воспитательница распустила девочек-сирот?

Санька не выдержала. У нее совсем закружилась голова, стошнило от ладана. Девочка потеряла сознание.

Матушка Раиса решила, что Санька прикидывалась, что обморок у нее был притворный. Когда воспитанницы вернулись из церкви, «злоумышленницу» подвели к картине страшного суда. В аду ярко пылал вечный огонь, и седобородый бог Саваоф вместе с розовощекими архангелами самодовольно наблюдал с тучи, как грешники кипят в котлах.

К картине был придвинут стул, по знаку матушки Раисы Санька взобралась на него.

— Целуй бороду господа-бога нашего трижды по сорок раз! — прозвучал приказ. — Трижды по сорок — в память святой троицы, единосущей. Целуй, негодница.

Девочка начала целовать. Слезы текли у нее по лицу. Она давно уже вылизала всю пыль, всю грязь с седой бороды бога, а матушка Раиса, перебирая четки, не досчитала еще до восьмидесяти.

В дверях комнаты толпились девочки, со страхом наблюдая за наказанной подругой и грозной матушкой.

Примерно на сотом поцелуе стряслось что-то необычайное. Глаза Саньки загорелись гневом, она отвернулась от божьей бороды, сквозь слезы воскликнула:

— Не буду больше целовать! Не хочу!

Соскочив со стула, Санька вытерла рукавом заплаканные глаза, бросила исподлобья взгляд на свою мучительницу.

Матушка Раиса, оцепенев, поводила выпученными глазами то на картину страшного суда, то на свою воспитанницу. Подобного бунта воспитательнице еще никогда на своем веку не доводилось наблюдать.

Но в ту же минуту сама Санька, видимо, до смерти испугалась своего поступка. Она заревела на весь приют, и девочки в дверях комнаты дружно ответили ей таким же плачем.

Когда миновал первый приступ оцепенения и небесный гром не поразил «грешницу», которая отказалась целовать божью бороду, когда матушка увидела, что грешница не провалилась тут же сквозь доски пола в ад, она схватилась за свои массивные четки. Лицо у нее побелело от гнева, губы задрожали. Четки свистнули в воздухе и хрястнули Саньку по голове. Санька присела, схватилась обеими руками за лицо и дико, безумно крикнула — у нее был выбит глаз.

Саньку отправили в больницу, но дело это графиня Скаржинская замяла. Во-первых, разве могла она допустить, чтобы газеты начали писать о подобном случае в приюте, патронессой которого она является? Ведь это набрасывает тень на имя самой графини. Во-вторых, узнав, что здесь имело место преступное проявление неуважения со стороны воспитанницы к особе самого господа бога, графиня со страхом перекрестилась и произнесла:

— Ну, тогда поделом ей, богоотступнице. Вашей рукой, матушка Раиса, водил сам святой. Но чтобы это было в последний раз! А девочку больше в приют не принимайте!

Двадцать девочек сидят в маленькой комнатенке вокруг огромной корзины. Около каждой девочки куча перьев, и тонкие детские пальцы ощипывают перо за пером. Корзина быстро наполняется пушистым теплым пером.

Сегодня в приюте приостановлена всякая другая работа — и стирка, и вышивание. Приближался «день ангела» графини Скаржинской, и матушка Раиса усадила всех девочек-воспитанниц щипать перо для перин. Так уж повелось, ежегодно в день своих именин графиня получала в подарок от «благодарных детей-сирот» из приюта две мягкие перины.

Матушка Раиса, бывшая приживалка Скаржинской, хорошо знала вкусы и нрав своей барыни. Старая графиня иначе спать не ложилась, как на двух пуховиках, уложенных один на другой.

У Лукии онемели ноги, заболела спина. В комнате душно. Девочка тоскливо поглядывает на окно: распахнуть бы, но увидит матушка Раиса — не простит. Она то и дело заходит к девочкам, садится на стул и, перебирая четки, говорит:

— Смотрите, негодницы, не опозорьте меня! Не зевайте! Ты, фараонка, чего чешешься?!

Иногда костлявый кулак матушки Раисы тяжело опускаемся на голову какой-нибудь воспитанницы, которая, как ей кажется, слишком медленно ощипывает перо.

Шесть лет прошло с тех пор, как Лукию отдали в приют. Трудно теперь узнать в этой двенадцатилетней черноглазой красавице бывшую чумазую и растрепанную замарашку. Долгие посты, повторявшиеся из года в год, дали о себе знать. У девочки бледное, без кровинки, матовое лицо и худые плечики. И эту ее бледность еще более выразительно подчеркивают черные как смоль кудри, большие темные глаза и дуги черных бровей.

Много перемен произошло за это время в приюте. Многие подросли, некоторые ушли на работу, став портнихами, иные пошли в монастырь. Их места немедленно занимали другие.

За шесть лет изменилась и картина страшного суда. Она выцвела, на щеках архангелов побледнел румянец, словно они сами начали поститься вместе с воспитанницами. Наибольшие перемены познала за эти годы седая борода бога. В центре бороды ярко обозначилось серое пятно — это именно то место, к которому тысячи раз прикладывались своими губами многочисленные «негодницы».

Одна лишь матушка Раиса, кажется, осталась неизменной. Она и сейчас такая, какою ее помнит Лукия шесть лет тому назад. Те же черные сердитые усы на верхней губе, та же коричневая бородавка с пучком волос на подбородке, те же четки, те же черный платок и черное платье, напоминающее монашескую рясу.

Теперь Лукия хорошо знает святых. Георгия-победоносца, одолевшего змея, Илью-пророка, разъезжающего по небу в огненной колеснице и разбрасывающего молнии и громы. Это — самые главные. А ведь есть еще второстепенные и третьестепенные — всякие Иоанны-великомученики, Серафимы Саровские, Тихоны-молчальники...

В длинные зимние вечера матушка Раиса приходила к девочкам в спальню. Тогда, бывало, далеко за полночь она рассказывала им о жизни и страданиях Варвары-великомученицы, про святого Симеона, который долгие годы прожил на столпе, про Иоанна, который на всю жизнь закопал себя по пояс в землю...

Девочки слушали эти рассказы, затаив дыхание, боясь шелохнуться.

— Матушка Раиса, — спрашивала пораженная, подавленная всем услышанным Лукия, — зачем же они сами себя так мучили?

Матушка Раиса клала на голову девочки свою костлявую руку и, поглаживая волосы, продолжала:

— Они истязали свое тело здесь, на грешной земле, чтобы после смерти там, на небе, попасть в рай... А ты вот поститься не любишь... Нет, девочка, не легко заработать царство небесное, не легко... Скорее всего нам доведется кипеть в котлах, в геенне огненной, в смоле кипящей...

— Матушка Раиса, — срывалось с дрожащих, как лепестки, уст Лукии, — и я там кипеть буду? И я, матушка Раиса?

Что-то непонятное поблескивало в карих глазах воспитательницы — то ли сдерживаемая усмешка, то ли радость, вызванная тем, что в голосе девочки дрожит нескрываемый страх.

— Не будешь бога забывать — и он тебя не забудет...

— Матушка Раиса, а откуда вы все это знаете?

— Из книг, девочка. Из книжек, в которых описано житие каждого мученика, каждого святого...