— Может быть, — согласился Крикуха. — Ты тут Михалкова помянул — и правильно. Да, то, что он изобразил в «Цирюльнике», — это красивая сказка о России, которой не было. Но красивая! Он не побоялся показать Россию красивой — вот что хорошо. Красивой, несмотря на масленичный мордобой стенка на стенку, несмотря на каторжников и генералов-пьяниц. А парад в Кремле — это же загляденье просто! Государь и наследник дивно смотрятся!

— Кстати, — хмыкнул Вредлинский, — а какой там у Александра Александровича наследник сидит? Ангелочек эдакий лет пяти… Не припомнишь?

— Наверное, Николай… — удивленно пробормотал Крикуха.

— Допустим. А какой, по-твоему, год там изображен?

— Восемьдесят пятый или восемьдесят шестой… А какая разница?

— Жорик, Николай II родился в 1869 году. Даже если бы парад происходил в 1881 году, сразу по восшествии на престол Александра III, наследнику-цесаревичу было бы 12 лет. Ну, а в 1885-м ему бы уже шестнадцать стукнуло. Такому пора самому в седле сидеть…

— Вредлинский ты и есть, — незлобиво проворчал Крикуха, — буквоед! Ну, снял бы Никита сцену с соблюдением всей исторической правды, показал бы рядом с собой, величавым, моложавым атлетом, какого-то прыщавого юношу, подростка-недоростка — это бы не сыграло. И даже просто гармония кадра нарушилась бы. Там же ось идет, через головы царя, наследника и коня. А тут эту ось пришлось бы между конями проводить. Неэстетично. Опять же идея теряется. Конь белый — это Россия, смиренная, покорная власти предержащей, могучий царь — ее нынешнее величие, светловолосый наследник — светлое будущее. А если б рядом с таким царем появился рыжий нескладный Николашка шестнадцати годов да еще, допустим, на рыжей кобыле, как бы кровью запекшейся облитой, тут уж сразу бы стало ясно, что никакого светлого будущего не предвидится… Это, если хочешь знать, скорее для нашего фильма картинка. Но у тебя такого эпизода в сценарии нет.

— А он тебе был очень нужен? Могу срочно дописать, только не придумаю, куда вставить…

— Миля, — вздохнул Георгий Петрович, — ты дал мне гениальную идею: показать, сколь много в России зависит от того, какая личность стоит на вершине власти. Ведь, в сущности, что бы ни вытворяли у нас с формой правления, как бы ее ни называли и какими бы демократически-бюрократическими институтами ни обставляли, все равно получалась абсолютная монархия! С тех пор, как Иван III разгромил Новгород и создал централизованное государство — более пятисот лет уже! — несмотря на все войны, перевороты, реформы и революции, мы снова и снова создавали государство, где практически все зависит от одного человека, сидящего на самом верху. От его ума, воли, таланта, силы духа, умения подбирать соратников и назначать их на соответствующие должности. Приходит Петр Великий — страна начинает бурно развиваться, приобретает невиданную силу и мощь, изумляет Европу, начинает ее пугать. От петровского толчка Россия получает колоссальный заряд энергии, инерцию поступательного движения и благополучно проскакивает весьма опасный период дворцовых переворотов, когда на царстве сидели малограмотные бабы и детишки, а правили прохиндеи и жулики. Слава богу, Елизавета оказалась достойной отца. Но ты представь себе на минуту, Миля, что произошло бы с Россией, если б у Екатерины II не хватило мужества разделаться со своим супругом!

— Не знаю, — усмехнулся Вредлинский. — Сейчас многие утверждают, будто Петр III был вовсе не таким идиотом, как это принято считать.

— То, что он сделал в самом начале — помирившись с Фридрихом II, вернув Восточную Пруссию и выйдя из Семилетней войны, — сильно роднит его с Горбачевым! — желчно произнес Крикуха. — Я бы на месте Фридриха тоже присвоил ему титул «лучшего немца 1761 года»!

— Жора, тебе не кажется, что мы слишком удалились от сути дела?

— Ничуть. Повторяю: ты дал мне гениальную идею. Отец и сын, Александр III и Николай II. Великан и коротышка — в самом прямом, чисто физическом плане, — но в кино это играет! Отец — миротворец, Россия в спокойствии и стабильности наращивает силы. Сын принимает страну, позабывшую о смутах и бунтах. Но что дальше? Он входит в историю как Николай Кровавый — страна путается в международных связях, ввязывается в совершенно ненужные войны, бездарно их проигрывает, не может правильно распорядиться тем экономическим потенциалом, который у нее есть, и разваливается. Закипает смута, раздрай — на волне буйства страстей взлетает Керенский. Тысячные толпы аплодируют его наполеоновскому виду, френчу, а он — простой помощник присяжного поверенного. И тоже, во всем запутавшись, ничего изменить не может. Слабак! Его сбрасывает другой помощник присяжного поверенного и к тому же земляк-симбирчанин — но какой! Гений! Злой или добрый, это можно оставить в стороне. Но тот факт, что он нашел силы выступить против всего мира, который уже собирался делить Россию, отбить большую часть территории и уничтожить внутреннюю смуту, — это, брат, не опровергнешь!

— И ради этого он велел расстрелять Николая с женой и малыми детьми? — скептически поморщился Вредлинский.

— Тут есть еще одна линия, Миля, которую ты наметил, но слишком уж по-профессорски запутал. Это в романе, который будут читать сугубые интеллектуалы, можно мудрить. В фильме все должно быть гораздо четче. «Аз воздам!» Роковое решение Александра III: повесить Александра Ульянова, хотя этот мальчишка со своими приятелями, в сущности, скорее играли в террористов, чем были таковыми на самом деле. Он ведь мог бы его помиловать, посадить лет на десять в тот же Шлиссельбург или сослать на Сахалин — ведь покушение только готовилось, а не состоялось. Однако Александр Романов отправляет его на казнь, потому что вспоминает о бомбах Гриневицкого и Рысакова, сразивших отца. Им движет месть, хотя те, перво-мартовские, убийцы уже свое получили. Чувствуешь интригу? Царь-миротворец, честный, благородный, бесспорный патриот и благодетель Отечества, превышает меру мести!

— Да, это впечатляет! — кивнул Вредлинский. — Мера превышена, справедливость нарушена — и вот Володя Ульянов, малорослый семнадцатилетний студентик, решает мстить за брата! Но начинает не бомбочки клепать, а изучать марксизм, дабы не просто убить царя, а уничтожить империю. Месть за месть, кровь за кровь — и мера мести опять превышена!

— Вот! — почти восторженно вскричал Георгий Петрович. — Здесь должно присутствовать нечто мистическое, труднопередаваемое на словах, то, что можно только показать на экране и прочувствовать душой. Ломаю голову, как снять этот эпизод, Милька!.То, что ты написал, очень уж академично. Царь сидит за столом, ему подают какие-то прошения на высочайшее имя, и он пишет что-то типа: «Подательнице сего отказать». Не то, не то, Миля! Я уже десяток мизансцен продумывал, и все как одна выглядят стопроцентной парашей. Сперва думал просто сделать несколько быстро сменяющихся кадров, как бы скользящий взгляд царя: погон с вензелем Александра II на плече Александра III, портрет Александра II, гравюры, изображающие первомартовское убийство… Но потом понял — затягивает, разжевывает, а основной смысл теряется. Может, ты что подскажешь?

— Ты знаешь, у меня пространственное мышление слабовато, — заметил Вредлинский. — Но вообще-то можно придумать что-то такое, что наведет на мысль, будто царь, отклоняя ходатайство Марии Ульяновой, подписывает некий приговор своему потомству и своей империи. А что, если, допустим, он случайно столкнет со стола фотографию Николая? Или не только ее, а еще и бюст Петра Великого?

— О! — воскликнул Крикуха. — Бюст! Он же со стуком упадет, даже с грохотом. Точно! Тишина в кабинете, легкий скрип пера по бумаге, и вдруг — грох! Бюст падает! Раскалывается! Александр поднимает глаза от бумаги, и в них — ужас. Ты не помнишь, он тогда в Зимнем был или в Царском Селе?

— Это надо посмотреть по документам, — усмехнулся Эмиль Владиславович, — у меня голова не резиновая, чтобы все помнить.

— Бог с ним, несущественно. Какой-нибудь абстрактный кабинет придумаем. Важно, чтоб играло… Падает бюст Петра-и раскалывается! Какова символика! Нет, Милька, все-таки ты гений.