Но, как бы то ни было, в первую их встречу профессор подал к кофе и по рюмочке греческого коньяка. И, рассказав Аввакуму, что у него в селе есть родственники, пользующиеся его имуществом, спросил совета.

— Они предлагают вместо платы за пользование имуществом посылать мне каждую осень по двадцатилитровой дамаджане домашнего вина и свиной окорок. Как думаете, согласиться мне?

Аввакум посоветовал согласиться.

Читателю уже известно, что вечером в день своих именин Астарджиев послал своего зятя, Краси, в подвал, чтобы он отрезал там кусок окорока и налил вина. На обратном пути, неся эти вещи, Краси и обнаружил своего тестя убитым...

Проклятые случайности. Не похоже ли это на темный лес, где бродишь, потеряв дорогу, спотыкаясь о какие-то коварные корневища и цепляясь за хитросплетения густых колючих ветвей...

— Какая метафизика помутила тебе разум? — Аввакум подозрительно посмотрел на меня, выслушав метафорические тирады о случайностях в нашей жизни. — Какие тебе еще там корневища и ветви? Улица Антона Павловича Чехова отлично заасфальтирована.

Аввакум Захов и профессор Астарджиев были коренными гражданами квартала, о котором идет речь; я, Краси Кодов и Надя Кодова, по отцу Астарджиева, — мы были «чужаками» и приходили сюда лишь в гости. К профессору меня привел Аввакум. Будучи по природе склонным к приключениям, я в то же самое время тихий и терпеливый игрок в шахматы. Это мое качество очень нравилось профессору. Когда ему стали присылать из села дамаджаны с вином, он любезно угощал и меня. Однако наполнял мой стакан только наполовину вином, доливая его доверху водой из водопроводного крана.

— Пусть будет винцо и на потом! — покачивал он головой и заговорщически мне подмигивал.

По характеру профессор был скрягой, а этого вина ему было особенно жаль: ведь его присылали из его родного края!

Еще одного человека, кроме Аввакума, профессор угощал неразбавленным вином — своего сына Радоя, который был на два года моложе Нади. Он работал инженером-нефтедобытчиком в Ливии. Когда Радой приезжал в отпуск, профессор Астарджиев словно молодел: радость встречи, как волшебная губка, стирала по крайней мере десяток лет с его худого, изборожденного глубокими морщинами лица. Радой был, безусловно, красавец, донжуан, весельчак, но за его эффектной, почти легкомысленной внешностью четко просматривался холодный и расчетливый ум. Этот парень (по крайней мере так мне показалось) в любой момент отдавал себе точный отчет в том, что почем на житейском рынке. Вот кто не мог случайно ошибиться и бросить на ветер какой-нибудь «грешный» лев...

Завершу свое краткое введение упоминанием еще об одном лице, посещавшем дом профессора. Это его экономка Дора. О ней я знал следующее: ей столько же лет, сколько и Наде; она вдова бывшего сотрудника института; приходит в дом профессора утром, уходит после обеда. Хрупкая русоволосая красавица северного типа. В ее наследственных генах из сотен комбинаций в течение веков проявились, наверное, родовые черты некоего норманнского рыцаря, прошедшего через болгарские земли во время походов крестоносцев. Чего только не случалось на этом свете! Так это или нет, не знаю, только Дора — загадочная женщина, женщина-мечта. (И если северная красота Доры была «мечтой», то присутствие ее в доме профессора — загадкой.) Быстро установившаяся дружба Аввакума и профессора Астарджиева длительное время оставалась непостижимой для моего ума, совсем как уравнение из труднейшего раздела алгебры. В своем жизнеописании этого редкого, этого знаменитого человека я отмечал, что к пятидесяти годам он стал одиноким; у него не было друзей, в своих отношениях с женщинами он довольствовался случайными знакомствами. Я был предан ему и не совру, если скажу, что он любил меня. Но полноценной, равноправной дружбы у нас не могло быть: мы с ним были неравноценными личностями. Потому что, посудите, возможна ли дружба между идолом и идолопоклонником? Последний испытывает беспредельное восхищение, которое ничто не в силах поколебать, тогда как первый снисходительно прощает ему нищету духа. Когда идолопоклонник случайно попадает в поле его зрения, идол похлопывает его по плечу, даже даст рекомендательное письмо, состоящее из двух строчек, в какое-нибудь учреждение, чтобы его поклоннику предоставили подходящую работу. Но никаких дружеских чувств к своим поклонникам не питает, потому что много знает о них и видит в их душе то, что они скрывают от других, а иногда и от самих себя. И я считаю, что идол, много зная людей и много зная о людях, является самым одиноким существом на свете.

Аввакум, впрочем, подружился с профессором и стал частым гостем в его доме.

Вот пока и все о моих друзьях и знакомых, посещавших дом на улице Чехова.

В ночь с седьмого на восьмое января празднуют свои именины Иваны. Иванов много, и они самые разные, а потому и в праздник их может происходить многое — все что угодно. Должен признаться, я жду, что в конце концов из этого «всего» вынырнет и мой успех. В только что закончившемся году я дежурил в разные праздничные дни, провел на дежурстве и Николин день, и Васильев день, но без пользы. Как назло, даже в эти дни (дни ракии и вина) не случилось ни одного происшествия. Никакого интересного убийства, ни попытки покушения, ни крупной кражи, ни даже мелкой. На дне, в преступном мире, не произошло ничегошеньки, и я, как говорится, остался на бобах.

Слушая мои сетования, читатель подумает, что я готов предать мир дьяволу, лишь бы у меня была работа. Если кто-нибудь так подумает, он будет прав — но лишь отчасти. Во-первых, я бы предал мир этому самому, но всего только на одну минуту. Во-вторых, условившись с ним заранее, что в течение этой минуты он не зажжет огонь мировой войны, не вызовет стихийное бедствие и не спровоцирует попытку более чем одного убийства на пять миллионов жителей. И переговоры с дьяволом я вел бы не для того, чтобы создать ему работу, а чтобы он создал работу мне, следователю. Ну а найдя преступника и передав его прокурору, я свел бы на нет всю дьявольскую работу, и таким образом он бы проиграл, а я проявил себя.

Но мои разговоры о дьяволе, разумеется, пустая болтовня, свидетельство плохого настроения, вдруг охватившего меня буквально за считанные минуты до того, как я получил сообщение об убийстве, происшедшем на улице Чехова. Мне действительно надоело ждать своего часа, который французы встречают и провожают очаровательным выражением «bonne chance»[3].

И все же я чувствую себя обязанным добавить несколько слов о своей особе. Так, например, я рано понял, что судьба слепа и глуха и раздает удачу и блага кому попало и как придется. И поскольку я не угодил в число счастливчиков, то пришлось мне опираться на мудрую, испытанную временем святую «троицу»: учение, труд, постоянство. Закончив с отличием школу, я блестяще выдержал конкурсные экзамены на факультет права, стал лучшим студентом на курсе, а позже специализировался по криминалистике. Почему по криминалистике? Потому, что кандидатов на эту специальность было меньше всего, а кроме того, это область, где много «кустов», и «заяц» непременно выскочит из-под какой-нибудь ветки (обстоятельство, имеющее значение для честолюбивого человека).

После завершения специализации меня назначили в школу по подготовке инспекторов милиции. Я читал лекции, всячески стараясь вдолбить в курсантские головы благоговейное отношение к теоретическим знаниям. Я и сам уверен, что знания непременно переходят в качество, и это   п р и о б р е т е н н о е   качество становится однажды равноценным врожденному таланту (то есть дару, преподнесенному слепой Судьбой).

Но с годами два обстоятельства начали привлекать мое внимание. С одной стороны, я видел людей, которые, не будучи особенно подготовленными по теоретическим дисциплинам, добивались успехов на практике и поднимались все выше по служебной иерархической лестнице. С другой, я, специалист по теоретическим дисциплинам, продолжал топтаться на месте и (что, в сущности, больше всего меня трогало) не видел обнадеживающих признаков для быстрых перемен к лучшему. Пока достигнешь профессорского звания — наивысшей иерархической ступеньки в области теоретических дисциплин, — придет старость... Поэтому я решил перейти на оперативную работу. Начальство одобрило это решение, и вот уже год, как я следователь милиции. Прошедший год оказался бесплодным, а вот новый, едва успев начаться, преподнес мне интересное убийство. Убитый — профессор, причем начальник, и какой: начальник специальной службы в Эпидемиологическом институте! «Bonne chance», товарищ Канделаров, «bonne chance».