— Эти люди меня похитили и теперь пытают.

Кварт, стоя у окна, спросил:

— Кто пытает?

На мгновение воцарилась тишина, затем отец подошел к кровати, тыльной стороной кисти несколько раз ударил пленника в грудь и строго, будто в последний раз, задал вопрос:

— Мы разве тебя пытаем?

— Нет.

Отец коротко взглянул на меня, увидел мое перепуганное лицо и снова повернулся к человеку на кровати:

— А теперь объясни ему, почему ты здесь.

Тот нехотя выговорил:

— Потому, что я.

В этот миг я понял, в чем дело. Отец, тыкая ему пальцем в грудь на каждом слоге, подсказывал:

— Оттого, что я.

— …был надзирателем, — закончил тот.

— И где именно?

— В Нойенгамме.

— А теперь объясни ему, что такое Нойенгамме.

Я вмешался:

— И так знаю.

— Минуточку, — сказал отцу незнакомый человек у окна. — Выходит, нас теперь четверо?

— Это уж точно, раз он здесь, — сердито буркнул отец.

Ничего особенного не было в лице надзирателя, никакого зверства ни в складках лба, ни в серых глазах без бровей, в кругах под глазами, в щетине, уже начинавшей курчавиться, ни в тонких бледных губах, которые едва открывались, даже когда он говорил.

— Сам вижу, что он здесь, — произнес тот, у окна. — А дальше что?

— У тебя есть предложения? — спросил отец.

Только на фотографиях и в серьезном кино я видел подобных людей, а тут — вот он сидит, самый настоящий, на кровати, но сильного впечатления не производит, даже разочаровывает. Он заговорил:

— Эти господа не желают признавать, что тогда действовало другое право.

Мой отец, погрозив ему пальцем, крикнул:

— В моем присутствии никогда больше не произноси слово «право»!

Не знаю, был ли отец главным в этих переговорах, или так получилось из-за моего присутствия.

— Как он сюда вошел? — спросил незнакомец у моего отца. — У тебя ведь, кажется, один ключ?

— Ты действуешь мне на нервы, — огрызнулся отец. — Хочешь разузнать про него, а обращаешься ко мне.

— Я шел мимо, гулял, а дверь была не заперта, — принялся разъяснять я.

— Дверь — не заперта?

Оба смерили Кварта уничтожающим взглядом, но тот затряс головой:

— Исключено, дверь я закрыл на замок. Я что, не умею двери запирать?

— Как же он тогда вошел? Через дымоход?

— А мне откуда знать?

Во всем этом сумбуре светлой и утешительной была только мысль о Марте. Может, она уже стоит возле домика, нетерпеливо ждет моего знака. Надо скорее к ней, вопрос только, не станут ли мне чинить препятствий. Этот незнакомец, и Кварт, и отец ввязались в предприятие, требующее исключительной осторожности, но не могут же они применить насилие ко мне, сыну Арно.

— Говори правду, мальчик: как ты попал в дом? — произнес Кварт.

— Вы уже слышали.

— Но дверь была заперта. — И Кварт растерянно посмотрел на меня. Затем резко повернулся к отцу и заявил: — Дай-ка я проверю, что у него в карманах.

А что у него может быть в карманах?

Вот я и проверю.

Пленник от напряжения уселся теперь на кровати прямо, как ее железная спинка. Отцу предложение Кварта вроде бы показалось необоснованным, он спросил:

— Есть у тебя в карманах что-то для нас интересное?

— Нет.

— Ключ, например?

— Нет.

— Я ему верю, — заявил он Кварту. — Если тебе его ответа недостаточно, сам с ним разбирайся.

А я соображал, который из двух вариантов лучше: сказать, что я хочу уйти, и тут же уйти, или уйти просто так. Первый вариант мне показался чуть более мирным, поэтому я заявил:

— Ну, мне пора.

Не дожидаясь их согласия и ни на кого не глядя, я направился к двери. Но тут незнакомец рванулся от окна и преградил мне путь. А отцу сказал:

— Он не может просто уйти, сначала надо кое-что решить.

Однако я обошел его, и вон из комнаты, вон из дома. За моей спиной они что-то говорили, но я так торопился выйти, что смысла слов не разобрал.

Воздух на улице — вот что хорошо. Я глянул там и сям за кустами, раз-другой тихонько кликнул Марту по имени. Вероятно, они наблюдали за мной из окна. Убедившись окончательно, что Марты еще нет, я отправился к автобусной остановке, чтобы не разминуться с ней. Я-то думал, что тридцать лет спустя они могут жить, как нормальные люди, а тут вдруг эта комната. Будто они три десятилетия подряд только и ждали такого случая. Будто они, хотя на вид и вели себя нормально, на самом деле просто маскировались.

Я надумал заманить Марту в лес и заняться тем, чем в доме теперь заниматься невозможно, — вот лучший способ отвлечься. И был уверен, что противиться она не станет, надо только набраться духу и высказать ей это предложение. Пощупал землю в лесу: сухая, как порох. Идея возбуждала меня, мы ведь никогда еще не ложились вместе под открытым небом. Если оказывались в лесу, так именно здесь, где поблизости наш пустой домик. И я вспомнил одно подходящее местечко, это в сторону Вернсдорфа, там ты как за семью стенами защищен от посторонних взглядов. Марта любила пошутить над моей застенчивостью, причем в самый неподходящий момент. Небо выглядело так, будто солнце собирается светить годы напролет.

Одно только надо решить прямо сейчас: рассказывать ей про комнату или нет. Сначала я сказал себе: «Обязательно», потом: «Ни в коем случае». Мои намерения менялись с каждым шагом. И вовсе не в итоге размышлений, ведь я ни о чем не размышлял. Но когда понял, что после такого рассказа с любовью у нас ничего не выйдет, то и решил хранить свою тайну, по крайней мере, сегодня. А то она меня схватит за руки, сочтя невозможным думать кое о чем в такую-то минуту. А выступи я с этим напоследок, так и вовсе запишет меня в болваны. Пусть утешает меня, не ведая, отчего я нуждаюсь в утешении.

У автобусной остановки я уселся на траву и стал наблюдать за псом, который торчал возле зала ожидания и поглядывал на меня. Отец в моих глазах всегда был человеком рассудительным, фанатом логики. Все мое детство он преследовал меня фразой о том, что холодный рассудок полезнее горячего сердца. Пока я был совсем маленьким, у меня случались истерики (происходило это обычно тогда, когда мне несколько раз подряд что-нибудь не удавалось), и он запирал меня в темной ванной, веля позвать его, как только я приду в разум.

Марта прибыла с первым же автобусом. Обрадовалась, конечно, что я ее жду, но не удивилась. Обняла меня за талию, сунула большой палец в петлю для ремня, и вперед. Через каждые два шага она прижималась ко мне грудью, поэтому некоторое время я молчал. Рассказывала, отчего не смогла приехать раньше. Я молчал до самой развилки, где пора было свернуть с дорожки в сторону дома. Там я остановился и произнес:

— В доме люди.

— Люди?

— Отец и еще кто-то.

— Ты уже там был?

— Вот именно.

Она выжидающе смотрела на меня, будто я еще не все сказал. И я почувствовал, что взгляд у меня вовсе не столь чистосердечен, сколь мне бы хотелось. Я взял ее за руку, и мы пошли дальше, только в другом направлении.

Марта поинтересовалась:

— Отчего же он заранее об этом не сказал?

— Так ведь он не знал, что я собираюсь за город, — объяснил я. — Кто скрывается, тот рискует.

Меня злило, что она так спокойна: знать не знает, куда я ее веду, но никаких признаков разочарования не выказывает. Дорого бы я дал за то, чтоб предложение найти хорошее местечко в лесу исходило от нее. Пусть результат один и тот же, но все-таки огромная разница, от кого исходит предложение. «Ну же, хотя бы только намекни! — мысленно умолял я ее. — А уж остальное я скажу сам».

— Отец тебя видел? — спросила Марта.

— Боже сохрани.

Мы прошли мимо нескольких домиков, очень похожих на наш. Какая-то девчушка привязала длинную резинку к планке забора и встала по ту сторону дорожки, держа в руке другой конец резинки, чтобы получилось почти незаметное препятствие; с сосредоточенным видом она ждала, переступим ли мы через ее резинку, и мы доставили ей это удовольствие. Из окна другого домика вдруг пахнуло пряностями для супа.